«Луч прошивает все», повесть

В означенное время к платформе подошёл паровоз с каким-то диким разношёрстным составом — четыре вагона, и все разные. Был вполне современный зелёный, как в телевизоре, с намёками на обтекаемость. Был чёрный архаичный как бы из крашеной фанеры, как из кино. Был откровенно пригородный, с деревянными сидениями, видными сквозь окна. Четвёртый вагон был странный — потом, накопив железнодорожный опыт, я заключила, что он был то ли почтовый, то ли багажный. Впрочем, пассажиров не набралось и на один зелёный вагон.
В моём купе оказался необычайно деловой мужчина. Едва завидев меня, он произвёл форменную революцию в своих вещах под полкой, чтобы туда поместился мой рюкзачок. Я спокойно могла положить рюкзачок под свою полку или закинуть на верхнюю, но мне стало жаль его усилий — и я сунула рюкзачок в освободившуюся полость. Потом мой сосед целиком преобразовал стол под пышный обед. Там появились: сало в фольге, помидоры, картошечка в мундире, соль, какой-то газированный напиток, хлеб и нож. Мне стало неловко; я сбегала к проводнице и приняла участие в пире чаем с лимоном и пачкой печенья. Сосед тем временем: разворачивал фольгу, резал сало, приоткрывал окно, поправлял одеяло.
Кое-как я смогла его разглядеть. Это был довольно длинный малый, с небольшой головой и жидкими золотистыми волосами. Рот широкий, зубы редкие. Звали его Серёжей — довольно редкая форма в наших краях; чаще носители этого имени самоидентифицировались как Серёги или Серые. Я, устав от превращений, сразу назвалась Соней. Серёжа не то чтобы много говорил, а постоянно приговаривал, комментируя свои действия. И постоянно что-то делал.
Едва поев, он собрал мусор и вынес. Вернувшись, сел, встал и пошёл в туалет. Вернувшись оттуда, забрался на вторую полку, вытянулся, полежал неподвижно минуту, высунув ступни в проход, потом крякнул, спустился, пошёл к расписанию и освежил его в памяти. Пассажиру его темперамента пристало бы путешествовать на экспрессе по какой-нибудь густой стране, типа Лихтенштейна. Там за восемь минут между соседними городами он как раз бы успевал сделать всё. У нас же до следующего полустанка было семь с половиной часов. Да и полустанок мало что менял в обстановке.
Одурев от мелькания перед глазами, я вышла в коридор и прижалась лбом к стеклу.
Передо мной медленно вращалась сумеречная степь, на горизонте шёл контур леса, туда спускалось красноватое солнце. Я отвлеклась, задумалась — и вот уже солнце куда-то делось, лес невозможно стало отличить от неба. В стекле только отражался вагонный коридор. Сколько я так простояла? А лучше спросим так: где я была это выпавшее время?
И тут я представила себя Серёжей. Вот между туалетом и расписанием я смотрю в окно на пейзаж. То есть поворачиваю лицо к окну, примерно пятнадцать секунд обозреваю пейзаж, бормочу про себя что-то, например: степь, лес, солнце, — вычеркиваю из мысленного реестра этот пункт (обзор пейзажа в окне) — и ищу следующее дело. И мне пришли в голову сразу две мысли.
Ну что Серёжа — ходячий ад, это понятно. Но любопытнее то, что как раз он постоянно живёт, а нормальные люди (мы с вами) — то и дело выпадают из жизни. И что нормальная жизнь — это, по сути, чередование бытия и — небытия, полусна, размытого морока. И вероятно, смерть — не резкий обрыв, а вроде как паводок этого выпадения. Серёжа символизировал жизнь как таковую, не разбавленную смертью, и, не скрою, меня эта жизнь ужаснула. Мне здорово полегчало, когда он сошёл-таки на следующей остановке, ранним-ранним утром, вскочив за два часа до высадки и плотно, стык в стык: прибрав постель, отдельно сходив собственно в туалет, отдельно — почистить зубы, перебрав вещи, переложив остатки еды в сумку № 1, а бритву и зубную щётку — в сумку № 2, потом достав бритву и побрившись, уточнив расписание, достав еду и покушав, собравши мусор и выкинувши, выложив вещи на верхнюю полку в порядке, оптимальном для выноса, улучшив этот порядок… Я наблюдала эту живую машину в полусне, то проваливаясь куда-то, то вываливаясь сюда. Наконец, колёса поезда сменили ритм, проводница вошла и напомнила, Серёжа торжественно встал, ухватил вещи, сказал «До свидания, Сонечка», — и исчез.
Знакомство с Серёжей подействовало на меня так: периоды выпадения у меня расширились и участились, жизнь стала более разбавленной смертью, более разреженной, ноздреватой, что ли. Со стороны, наверное, я стала выглядеть более углублённой и задумчивой, как Аня с равнины. А изнутри мне стало легче ждать, а так как моя жизнь в основном была ожидание, то мне стало легче жить.
Так я добралась до Новосибирска. Первое, что я увидела, выйдя из вокзала, было… была кое-как огороженная какими-то металлическими конструкциями гора арбузов — ну, вы все, надеюсь, видели арбузы, это я их увидела впервые, не считая, естественно, букваря. Так оживал, наполнялся смыслом мой букварь, страница за страницей. Если бы я предполагала важной эту сторону моего путешествия, я засунула бы букварь в рюкзачок и обводила соответствующие места. А так он остался у мамочки, напоминая ей обо мне.
Между тем в Новосибирске у меня была зацепка. Мой учитель, Виталий Георгиевич, сунул мне бумажку с именем и фамилией Фриц Краузе — и сказал, если что, отыскать этого Фрица в Новосибирске и сослаться на него, учителя. Вы ждёте, наверное, комедии ошибок: деревенщина ищет немца в миллионном городе. Да нет, в три вопроса я нашла соответствующую инстанцию, а там мне за какие-то минуты и копейки выдали бумажку с адресом. Может быть, какого-нибудь Игоря Смирнова сложнее было отыскать, чем Фрица Краузе. Фриц Краузе на Новосибирск оказался один. Еще пара вопросов — и я уже ехала на троллейбусе куда надо.
От нечего делать я думала о своём учителе и его странных товарищах.