«ООО, или клуб любителей жизни и искусства», роман

Через какое-то время жизнь все же показала Флейте одну из своих волшебных граней. В городе гостили бизнесмены из Германии, и друзья уговорили Павла продать им две понравившиеся картины. Так его полотна оказались в частных коллекциях. Флейта, конечно, радовалась. Но слишком громко. Это, вероятно, и спугнуло удачу. Такое бывает. Время имеет свойство утекать, а деньги — кончаться. Растут только дети, потребности и раздражение.

Раздражение росло, как мышцы у бодибилдера. Денег в виде бумаг Флейта по-прежнему не видела. Они мгновенно перерождались, принимая неуместные в годы кризиса формы искусства. В доме вместо жаркого, как обычно, пахло красками. 
Павел покупал краски и для Коленьки, чем приводил Флейту в ужас.

«Этого еще не хватало. Он с ума сошел. Два художника в доме — это же катастрофа», — кричал ее внутренний голос. 

— Паша, скажи, ты совсем разлюбил меня? — трепетно шептала Флейта, включая вечерний грудной регистр.

Она все еще надеялась вернуть его в то состояние,  когда они только-только, как два слепца, на ощупь познавали друг друга.     

— Почему совсем? Не совсем. — В тон ей шептал Павел, нежно поглаживая ее по голове, перебирая пальцами ее пшеничные густые волосы до исчезновения материи и полного погружения в сон. 

И это было правдой. Единственное, что в этой правде отсутствовало, так это тот теплый волнующий комок, поднимающийся к горлу, бьющий в голову, катающийся вверх-вниз и снова возвращающийся в район солнечного сплетения.

Павел любил Флейту все более отстраненно. 

Он помнил то время, когда любимая не ставила слово «еда» на первое место. Еда была для них обоих чем-то второстепенным, неважным. Теперь же она каждое утро без умолку говорит только о ней и о ней. Еда-деньги-еда-деньги. А это уже не трепещущий комок, а нарастающий ком, и далеко не снежный, скорее, каменный. Он стучит с утра до ночи, как шаги командора. Затем из каменного превращается в металлический и беспрерывно звенит: есть-есть-динь-день-ги-день. 

Павел глохнул, контуженный разрывом тупой металлической фразы. Его очередной раз сносило ударной волной.

Конечно, через время он отходил, успокаивался, вдохновение снова падало на душу, обвивало и защищало его, как младенца. Он писал. Писал иногда ночи напролет. А утром все начиналось снова. Поспать не всегда удавалось. Утром он старался как можно скорее уйти из дому, надолго. Отсыпался чаще всего у Мити.

Митя так и не женился, но жил в отдельной квартире, оставшейся в наследство от бабушки. 

— У писателя обязательно должен быть свой кабинет, — говорил он.

Кабинетом у него была вся квартира. В комнатах на стенах были книжные стеллажи, а где не было книг, там были картины, среди которых и несколько работ Павла. Флейта была здесь частой гостьей. Во-первых, он был большим ее другом, а во-вторых, кумом. И хотя официально они с Павлом не были женаты, крестить ребенка было их обоюдным решением. Так Митя стал крестным. Крестной была одноклассница Флейты, которая через три месяца вышла замуж за голландца, и с тех пор они ее больше не видели. 

Флейта приходила в основном покушать и пожаловаться. Часто она приводила сюда и Коленьку.

Митя хорошо готовил. Он любил это дело, не считая его женским. Больших успехов в творчестве он так и не добился, писал средние стихи, хотя был большим ценителем поэзии и живописи. Так часто бывает. Вот точно знает, как надо, а пробует сам — все получается скучным, однообразным, пустым.

Но определенного карьерного роста таки достиг — заведовал отделом морали одной престижной газеты.

Коленьке уже исполнилось семь. Был день его рождения. Павел закрылся в мастерской, а Флейта, отведя сына к подружке, побежала к Мите поплакаться в жилетку. Митя жилеток не носил, но коньяк для такого случая у него всегда был наготове.

Сели они друг против друга, выпили коньячку и заплакали оба.