«ООО, или клуб любителей жизни и искусства», роман

Его Муза меньше стала вдохновлять его, реже проникать в его картины. Картины от этого не становились хуже, они просто были другими. И любовь там, безусловно, была, но какая-то избыточная, нездоровая любовь ко всему живому и неживому — выходящая за пределы жизни. А туда, за эти пределы, брать с собой Флейту было опасно. Опасно в первую очередь для нее. Флейта заметила эти  перемены, но долгое время не могла понять, что это. Первое, что приходило на ум, — это фраза «шерше ля фам». Но никакой другой женщины у Павла не было. И где-то глубоко Флейта чувствовала, что ее соперницей является не земная женщина-Муза, какой до последнего времени была она сама, а некая пришелица из других миров, в которые Флейта верила с осторожностью. И когда она окончательно поняла это, ей ничего не оставалось, как смириться со своим новым положением. Нужно было учиться жить в этих непривычных для себя условиях. Втайне Флейта все же надеялась на возвращение Павла обратно на землю к ней и Коленьке. Но этого не произошло. Постепенно она перестала всматриваться и в его глаза, и в его картины — перестала делить с ним духовный стол. Она просто тихо жила рядом.

В картинах Павла чаще стал появляться образ матери. Он присутствовал практически во всех его полотнах. В них соединялись и перетекали одна в другую разбушевавшиеся и умиротворенные стихии. Любовь, боль, страх, страсть, покой, тихая радость — все проявлялось отдельно и растворялось друг в друге.

А в отношениях Павла и Флейты гармонии не было. Нити, связующие их, то рвались, то запутывались в узлы. Не было ясности.

Ясно было одно — неземная женщина вытеснила земную.

Странно. Обычно мужчина разрывается между любовью к жене и любовью к матери, когда все трое находятся в одном кругу, одном пространстве, когда все трое еще живая материя.

Выбор в пользу старшей женщины делается уже тогда, когда первый взгляд матери падает на избранницу сына и глаз ее гаснет, а лицо искажается тревогой, граничащей с болью.

У Павла все было иначе. Флейта была выбором естественным, не требующим  пояснений. Мать всегда была на втором плане. Казалось, что он и не любил ее вовсе.

Теперь на втором, а то и на третьем плане оказалась Флейта. И это было так не вовремя, так некстати. Большая страна раскололась, большая любовь треснула. Это были те самые девяностые, которые одних губили, других закаляли. Фабрики стояли. Заводы дымили какой-то гремучей смесью. Зарплаты испарились. Новое государство с младенческим мышлением еще не знало, какой кашей будет кормить своих чад.

Не знал об этом и Павел. Он был слишком занят. Флейте самой пришлось выбираться из-под обломков страны. Она давала уроки французского, но это не спасало. Она перестала быть возвышенной. Безысходность, как труба, заземлила ее. Нужно было учиться у змей и ящериц — ползать и пресмыкаться. А как тут не ползать, не изворачиваться, когда буханка хлеба, стоившая тридцать три карбованца, уже стоит две тысячи...

— Понимаешь, у меня щека начинает дергаться, когда я слышу фразу «Мам, а что мне есть», — жаловалась она Мите.   

Воодушевились бандиты — там взорвали стадион, тут ограбили банк. Страшно. Многие прятались в клубе, как в бомбоубежище, утишая свой страх творчеством.

Павел не прятался, но неожиданно для себя тоже стал членом клуба заочно — Митя постарался. Когда он сообщил об этом Павлу, тот даже не удивился, только промычал под нос: «Ну-ну». По сути своей он был одиночкой и не нуждался в больших компаниях. Он спокойно ходил по линиям своей судьбы, а те редко пересекались с дорожками, которые топтали остальные члены клуба.

Конечно, Флейта гордилась своим мужем. Она уважала его талант, но не понимала, почему за это не платят. Она бросила институт, чтобы родить ему ребенка, а он это воспринял как тему для очередного шедевра. А стоило ей заговорить с ним о земном, он или умолкал, или отворачивался, или просил не отвлекать его в то время, когда он творит.

— Ты мой ноготь, — говорил, — ты — это я. Если я внутри молчания, то ты там же.

И все. Понимай, как хочешь. 

В мире художников его называли гением, но она видела, как некоторые завистники посмеивались, рассовывая по карманам деньги, небрежно брошенные им нуворишами за очередной кухонный шедевр.