«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Сидел за письменным столом человек и писал в этот самый стол. Это образно, а где именно он держал свои бессмертные, то есть спрятанные от посторонних глаз и ушей, тек-сты, не знаю. И все происходившее там, за окном, на бумаге окрашивалось кровью и смехом. Так была написана «Жизнь господина де Мольера» – о себе самом, – о властях всех времен и народов, – о клоунах и холуях. О том, что судьба писательская – заигрывать с королями (или отцами местных народов) и беречься доносов. Так Король поддерживал Жана-Батиста Моль-ера, а Генсек полюбил бывать на пьесе «Дни Турбинных» и был на ее представлениях ровно четырнадцать раз, каждым своим посещением Театра продлевая жизнь Михаилу Афанасье-вичу.
В те поры писателей поощряли и ободряли – либо орден на заслуженную, – либо пу-лю в заслужившую грудь. Иносказательно, но у этих гончих собак был волчий нюх. И тогда человек решил записать это все на потом, чтобы хоть так, заочно, рассчитаться. Он эти за-писки назвал «Театральным романом». То ли роман был не вполне настоящим, то ли театр смахивал на театр марионеток. С той разницей, что марионетка ни в чем не повинна, ее дер-гают за канатики, а эти, о ком писал, нащупывали канатики и дергались на них добровольно и сами.
Мастер по ходу действия романа пишет пьесу «Черный снег» («Белая гвардия»), и вот ее готовят к постановке. Он читает ее Ивану Васильевичу (Станиславскому) на дому, в Сив-цевом Вражке (Аристарх Платонович Немирович с Данченко в это время были сердцем с ними, но душой на Ганге), ее бесконечно репетируют, и пьеса, наскучив, выходит за рамки сюжета, спрыгивает со сцены в театральную залу, весело гуляет коридорами, заглядывая за сцену и, естественно, в буфет. И говорит-беседует с обитателями Театра.
А до того автор читает свою пьесу писательской братии и описывает ее, братию, соч-ными мазками. Идет писательская посиделка, –

Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять пример-но кувертов; хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры; зеленые свежие огурцы порождали глуповато-веселые мысли о каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем…
…потекла вспухшая кулебяка…
…в это время уже… обносили осетриной…

Вот, только вернувшийся из Парижа, Измаил Александрович (Толстой), перебежчик (высокий и плотный красавец со светлой вьющейся и холеной бородой, в расчесанных куд-рях), рассказывает о парижских чудесах (чист, бел, свеж, весел, прост был Измаил Алексан-дрович), – о шише, показанном кем-то из наших в Гранд-Опера кому-то из наших… , – об автомобильной выставке и каком-то Сашке Кондюкове, оборвавшем министру фрак, шапок-ляк, одни штаны тысячу франков стоят…
– вот вернувшийся из Китая с китайцем Егор Агапёнов (Пильняк),
– вот еще один перебежчик, бурно идущий в гору биллетрист Флавиан Фиалков (как подходит имя это, Флавиан, к сути, характеру и поступкам нашего Валентина Катаева! и как, не удержавшись, Мастер назвал его именно что биллетристом!),
– вот известнейший автор Лососеков (Леонов) и драматургический борец за чистоту пролетискусства Клинкер (Киршон),
– вот неопределенный писатель с именем Ликоспастов, злорадный завистник, –

Примерно через полчаса мы сидели за запятнанной скатертью у окошка ресторана «Неаполь». Приятный блондин хлопотал, уставляя столик кой-какою закускою, говорил ласково, огурцы называл «огурчики», икру – «икоркою понимаю», и так от него стало тепло и уютно, что я забыл, что на улице беспросветная мгла, и даже перестало казаться, что Ли-коспастов змея.

Мне бы за этот столик, за эту скатерть, под эти слова-приговорки, под стопочку леде-нящей водочки-славы, глазами в тарелку с ножом и вилкой, и, украдкой, чтобы не выдать себя, наклоняясь над столом и поднимая свою незаконную рюмку, – искоса, поднять на Ми-хаила Афанасьевича глаза, – это как орден, как премия Нобеля, как отблеск подлинной Сла-вы!

Ну и, особо, – театральный мир, с кем, за все, за все обиды и мучения, надобно было рассчитаться!

Две петрушки
Танцевали,
Рукавами
Помавали
И налево
И направо.
Все кругом
Кричали: «Браво!»
Шумно
Радовался зал.
Мне петрушек
Было жаль.
Эти куклы
В самом деле,
Может, прыгать
Не хотели.
Просто нитки
Дергал тот,
Кто за ширмою
Живет, –
Кукловод . –

– актриса там знаменитая, Людмила Сильвестровна Пряхина (Коренева), портрет ко-торой в вестибюле Театра следовал сразу же за Мольером (дама в крошечной, набок надетой шляпке блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным платочком, который дама держала в руке, оттопырив мизинец), живущая по системе Станиславского (так что упитанный кот Станиславского, видавший театральные виды, от ее игры впал в ис-терию и распорол занавеску на окне, вцепившись в нее и заиндевев) ,
– Ипполит Павлович (Качалов), погубивший своей глупостью Николая Эрдмана,
– Патрикеев (Яншин),
– маститая, вся в бриллиантах и соболях, знаменитейшая, царственная Ольга Леонар-довна Чеховская-Книппер, чудесно названа Маргаритой Петровной Таврической, –

…необыкновенной представительности дама в алой блузе, в коричне-вом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх которого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на седеющих воло-сах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями и сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые кольца.

Вот в этих лапках с тяжелыми кольцами и оказался Антон Павлович Чехов! Все, кто видел и знал Ольгу Книппер-Чехову, совершенно иначе понимали творения Антона Павло-вича, чем мы сегодня.

Но всех этих актеров смертельно обидел Мастер, потому что в его пьесе были сплошь молодыми и юными герои, а средний возраст актерской группы уже перевалил за шестьде-сят!