«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Любовь моя и ненависть моя!
Все такие талантливые, такие еще молодые, гордые, честолюбивые, искренние, если любящие – так до смерти! – ненавидящие, так до смерти! – прославляющие…
Только иногда голос ломается в строке, и слышен надлом, и кроме меня, уже некому понять и вспомнить причину!
И такие ранимые, ведь поэзия – это открытость, и честность, и прямота, и вера, не терпящая лжи, – а за это вначале просто ставили к стенке, потом, погодя, судили тройкой, и тоже ставили к стенке, и еще погодя чуток стали сводить – друг против друга, и стали уби-вать их – собственными их руками, – и требовать стали, чтобы убивая, – были искренни…
Чтобы умирая – искренни, – это можно! – а первое – нет!

Такие красивые молодые талантливые – в такое страшное темное преступное крова-вое и беспощадное время!
Наше время, твое и мое, не столько страшнее – оно противнее!

Сесть на подоконник, послушать…
Выйти под весенний моросящий дождь и так долго-долго идти, молча, ничего не го-воря вовсе (я ведь на знаю слов) с кем-то из них, лучшим. Я – ему, но, главное, – он мне:
Виктор Шкловский сказал (про себя) – Какая сволота!
Илья сказал – Ну их на хер!
И Юрий Карлович Олеша им обоим ответил: – Теперь хорошо бы выпить!
А Юра Тынянов, фальцетом и забегая вперед, перед всеми, скороговоркой – что, мол, и хорошие среди них бывают… ,
Но тяжелый бас Маяковского перекрыл все голоса – и сказал: – Срань!

А Катаев спросил – с кем это мы говорим? (чтобы предать анналам).
– Не с тобой, – говорю, – кто с тобой, – с таким, – говорить станет!

Все такие молодые, красивые…

Неужели все они мертвы, неужели это правда,
каждый, кто любил меня, обнимал, так смеялся,
неужели я не услышу издали крик брата,
неужели они ушли,
а я остался…

– С кем?!

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы, и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Осип Мандельштам,
ноябрь 1933 – январь 1934, Москва

Те, с кем мы говорим, нас слышат. Не нужно оглядываться, не следует суетиться, но надо спокойно помнить, – каждое слово, которое мы го-ворим, будет услышано!

Александр Дорошенко. Опыты

Глава вторая

Считалочка

Державин рядом с Держимордой. Радищев рад. Сердечно улыбнул-ся Герцен. Плещеев плещется в пруду, а рядом тонет Лиза. Волконский ходит на балконе… Козырный Тузик жрет конфету. А. Фет – фетиш да гладь кругом.

Мандельштам: – Зачем пишется юмористика? Ведь и так все смешно .
Блок: – Вы знаете, Любочка вернулась!
Корней Чуковский – Гениально! Восхитительно! Зеленая голая де-вушка с фиолетовым пупом – кто ж это такая? С каких далеких остро-вов? Нельзя ли с ней познакомиться?

Бунин: – Вот мне прожужжали уши: Пруст, Пруст! Ну, что ваш Пруст? Читал, ничего особенного! Надо еще Кафку посмотреть, навер-ное, тоже чушь.
Георгий Иванов: – Это он после того, как ему вырезали геморрой, начал себя так держать.
Анна Ахматова: – Стара собака становится…

Мережковский: – Скверный анекдот с народом-богоносцем…
Куприн: – Давайте двадцать пять рублей. Должен буфетчику.

Сияет Игорь Северянин. Одет-обут Нарбут. Форшмак «Мар-шак»…
Сапоги Шагала. Крошка Хлебникова. Золотник Малевича. Камера Кандинского. Око Окуджавы. Бутон Цветаевой…

Шагает маршем С. Маршак. Иван Андреевич Михалков, любитель сала русского в хохляцкой упаковке, достал воробушка по блату сынку Никите…
Искусство – ствол волшебный. Волошин – лошадь. Скрябин – бинт. Блок – локон. Хлебников – Нико. Крученых – кот. Каменский, Мая-ковский – два кия. Асеев – вечное и доброе дитя. Есенин сено ест есте-ственно и сонно. По-басурмански маракует птичий Клюев – любитель рыбку съесть.

Париж, как пес, лежит на Сене.
Шершавым языком француза, широким русским языком, немецким блядским (так Бунин обозвал его когда-то)

По Невскому струится Рейн. Из всех найменший ростом Найман (конечно, после Кушнера)…

Евтушенко: – С клена падают листья ясеня…
Лимонов: – Ни … себе, ни … себе .

Всё