«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Смысл этой краткой басни ясен:
Когда б не били нас,
мы б не писали басен .

Он опоздал с мюзиклом «Цирк», Николай Эрдман, – раньше надо бы перейти на мю-зиклы и канканы, потому что в ночном Кремле не спит товарищ Сталин, а днем он не спит еще больше, и такое кино считает важнейшим искусством .
Однажды Николай Робертович Эрдман перечислил лучшие русские пьесы: «Фонви-зин – три пьесы, Грибоедов – одна пьеса, две пьесы у Гоголя, три – Сухово-Кобылина и, ко-нечно, Пушкин, Островский – это черный хлеб театра, без которого, наверное, театр существовать не может». Он не добавил к этому небольшому списку, из скромности, еще две, свои: «Самоубийцу» и «Мандат».
Николай Робертович Эрдман, русский немец, что может быть удивительнее этого странного сочетания, когда истинно немецкая основательность встречается кровно с нашей русской расхлябанностью, и так рождается странная и прекрасная птица, с крыльями, пере-ливающимися от щебета и красоты.
«Нам нестерпим такой режим», – клавиши должны радостно петь вместе со всей страной! «Я другой такой страны не знаю, / – потому что не был я нигде» , – дай им волю, – наговорят! Мы, большинство из нас, постоянно находимся в промежности между смешным и великим. И где нам быть – дело выбора! Недаром великими у нас называли Блаженных, а ничтожно-смешными – первопроходцев!

Один фрейдист, придя из института
К себе домой,
Узрел ученика, который почему-то
Сидел на канапе с его женой.
Причем сидел в такой нелепой позе,
Что ни в стихах не выразить, ни в прозе.
Ученый головой поник:
– Моя жена и мой же ученик!
Что может означать подобное явленье?
Должно же быть ему у Фрейда объясненье!
Допустим, что он в ней свою увидел мать.
Но все же этот факт какого будет типа?
«Нарцизм» ли это?
Комплекс ли Эдипа?
Как мне точней всего его назвать?
Ученый целый год найти ответ старался,
А ларчик просто открывался
И очень просто назывался.
Вот так и мы порой, как комики,
Ответа ищем в экономике.
А он один и там и тут:
Ее ….
И нас ….

Как современны для нас последние строки! Как поучительны!
Как изумительно это звучит – «ансамбль песни и пляски НКВД», где следующие шесть лет отплясывал свой срок и отпевал себя Николай Эрдман! Ему повезло – из лагеря попасть прямиком в этот ансамбль песни и пляски, где плясали все, и Юткевичи и Шостаковичи, притом друзья справили ему шинель, по форме требуемой, энкеведешной и гепеушной, во мхатовском гардеробе.
Подойдя к громадному зеркалу, что в центральном московском клубе НКВД, Николай Робертович долго вглядывался в свое отражение, а потом с тихим ужасом произнес: – За мной пришли!
Насчет этой шинели, из которой мы все вроде бы вышли, какая там гоголевская, – вот из этой, из такой, попробуй выйти!
Разве что из себя, по опыту Владимира Владимировича, опершись на собственные ребра.

Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –
Молодые любители белозубых стишков!

Свора специалистов по «белозубым стишкам»…

Виктор Шкловский сидел тихо, потирал задумчиво лысину, сочинял пьесы и либрет-то, писал о художниках и автомобилях, переводил с армянского, казахского и чувашского языков на иные, протестовал в едином со страною порыве, подписывал, все что велят, и втихую подсчитывал, кого взяли, деля взятых на «своих» и «наших» , и руку свою, подня-тую еще в Берлине, когда сдался впервые, уже никогда не опускал.
Но единственный дом в Москве, который был путеводным маяком для гонимых и травимых Осипа и Надежды Мандельштам, был дом Бориса и Василисы Шкловских.
Его знаменитый стиль, из которого родился Юрий Тынянов и множество чужеродных формалистов, это ведь рубленный кошачий хвост. У нас в городе самая распространенная порода котовая – серый в полосочку, причем тело его в продольную, как арбуз, а хвост в по-перечных кольцах, – вот по этим колечкам рубя, и короткими кусочками расставляя абзацы, а в промежутках удивляя читателя парадоксальностью окружающего мира, и создавал в мо-лодости свои бессмертные творения мой любимец, незабвенный Виктор Борисович Шклов-ский…
Все кажется мне, что я говорю с ним. Сидит напротив, маленький и лысый, усевшийся на собственную свою ногу, жмурит на меня глаза, как наглый и сытый кот, и вот сейчас скажет, – мало не покажется, я знаю даже, что скажет и о чем, – но все, что скажет, даже плохое, – Он – мне! – как медаль на грудь, чтобы поглаживать, вспоминать и гордиться этими ругательными его словами!

Корней Чуковский посмотрел на эти дела и стал писать о братьях своих меньших, – о тараканах. Спокойнее ведь – для детей, и нет никакой политики. «Муха по полю пошла, муха денежку нашла…» А ему и говорят, то есть как это денежку?! – у нас реконструктивный пе-риод, весь народ, ну до единого человека, исключительно трудовой (остальные временно на Балтканале и уже изменяются к лучшему), а тут денежки на улице валяются, – и это примеры для советских детей? И паук этот, кровопивец, – он кто такой? Где его Корней усмотрел в нашем обществе? Сама Надежда Константиновна Крупская с драгоценными следами Владимира Ильича на организме (…вот Крупскую за круп кусает…) лягнула Корнея задним правым копытом…?
Не везло Корнею с «Крокодилом». Через шесть лет, когда готовилось переиздание сказок, убили Кирова в Питере, а в Крокодиле есть страшные строчки: «Очень рад / Ленин-град», «Яростного гада / Долой из Ленинграда». Еще хорошо, что не посадили самого Кор-нея.

В нашей прекрасной стране стоял смешанный запах мочи и правды… И только мень-шие наши братья несли с собой утешение –

Запутавшись в строении цветка,
Бежит по венчику ничтожная мурашка…