«О кино, поэзии и драме», эссе

„...Незабываемо его явление к нам в девятый „В” 554-й школы. Новенький был странный. Худой. Рассеяный. Черный волос, крепкий, как конский, обрамлял бледные скулы. Он отстал на год из-за туберкулеза. ... Семья их бедствовала. Отец оставил их с мамой, бабушкой и сестренкой Мариной...

...Около нас остановился бледный парень, чужого двора, комплексуя своей сеткой с хлебом. Именно его я потом узнал в странном новеньком нашего класса. Чужой был одет в белый свитер крупной, грубой, наверное, домашней вязки. ... ”Становись на ворота”, – добродушно бросил ему Шка, фикса его вспыхнула усмешкой, он загорелся предстоящей забавой. Андрей поставил авоську у стенки. Своего свитера он не щадил. Он бросался в ноги. Через час свитер был не чище половой тряпки.

... Да вы же убьете его, суки!
Темнеет, темнеет окрест.
И бывшие белые ноги и руки
Летят , как андреевский крест.

Да они и правда убьют его. Я переглянулся с корешем – тот понимает меня, и мы выбиваем мяч на проезжую часть переулка, под грузовики.
Когда уходил он,
Зажавши кашель,
Двор понял, какой он больной.
Он шел,
Обернувшись к темени нашей
Незапятнанной белой спиной.”

Господи, как можно было в детстве отцу оставить такого чувственного, такого больного, такого беззащитного мальчика? Такой будущий вселенский талант. Да и отец кто? Арсений Тарковский. Неизвестный поэт-переводчик. В СССР мало кто и слышал…

Арсений

Потому что не печатали. Имели за формалиста. В войну, будучи военным корреспондентом, потерял ногу. Страдал. Только и мог – что писать. В основном переводы. Первая собственная книга стихов вышла только в 55 лет. Но какая же пронзительная! В жизни всё бывает – любовь, брак, дети, любовь и снова любовь… Кто может судить?
Кто может бросить на весы счастье, муки, творчество, любовь, смерть?
А о мастере всё скажут стихи. Выстраданные и неподкупные.

Завещание

Андрею Тарковскому
Во мне живет глухое беспокойство
Древесных крон, не спящих по ночам,
Я, как стихи, предсказываю свойства,
Присущие и людям и вещам...

...Шумят деревья городской аллеи,
Как факелы зеленого огня.
Я их отдам, они тебе нужнее,
Приди, возьми деревья у меня.

Приди, возьми весь город мой, он будет
Твоим – и ты заснешь в траве моей.
Свист ласточек моих тебя разбудит,
Я их отдам, они тебе нужней.

Всё, чем я жил за столько лет отсюда,
За столько верст от памяти твоей,
Ты вызовешь, не совершая чуда,
Не прерывая сговора теней...

Почему эти стихи меня так остро волнуют? Так неуловимо напоминают что-то знакомое. Тополя, сомкнувшие свои кроны над узкой дорогой. Тихо шелестят, никогда не знают покоя. Степные птицы. Какая-то еле заметная детская чувствительность. Как будто здесь упрятана математически выверенная общая матрица. Общее дыхание.

...И я бежал от моего порога
Туда, где свет в лицо наотмашь бьет,
По городу гнала меня тревога –
И я увидел молний переплет.

Они летели стаей лебединой,
Я не считал, их было больше ста…
Летели вдаль над площадью пустынной,
В их клювах колыхалась высота.

Меня чаруют эти незнакомые ранее строфы. Эти бесконечные молнии, безмерная высота. И трепет… Я листаю книгу со стихами дальше, дальше. Что это?

Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза...
Или еще:

... Весь этот мир, прекрасный и горбатый,
Как дерево на берегу Ингула.
Там я услышал первые раскаты. Грозы…

Ингул, Сугуклея – это же мои речки! Знакомые с детства, которые почти пересыхают в зной, а потом ревут могучими «пульсирующими» потоками во время грозы.
Грозы в разных краях тоже разные. Я это уже знаю. На Волыни они – одни, в Крыму – другие, а здесь, в горячей степи, они совершенно особые. Я не спутаю их ни с чем. И те, которые врезались в память на долгие десятилетия, были именно такими.
Жесткие советские реалии. Читать можно только то, что позволяет партийная пропаганда. Негде взять того, что нужно, важно, интересно… А может, его и в природе не существует? Наконец… Я листаю книжку, которую искала с большим нетерпением. В начале книги – автобиография.