«Полет колибри», повесть

Зато помню Иванну, пожилую няню, остававшуюся с нами на ночь: седой пучок на затылке, украинский выговор, морщинистые руки, одутловатость. Когда перед сном по радио раздавались первые торжественные аккорды гимна Советского Союза, я понимал – уже скоро, ведь Иванна сказала, что сегодня – моя очередь, и значит, можно не бояться объявленного диктором «Танца с саблями» Хачатуряна. И вправду, скоро приходит Иванна, помогает нащупать в темноте тапочки, набрасывает на плечи халатик и ведет меня, счастливчика, за руку через узкий проход между кроватями с притихшими шестилетними юнгами в игровую, где уже накрыт стол – еще теплый хлеб, соленое сало с резиновой корочкой, которую приятно подолгу жевать, сладкие коржики в форме сердечек, домашнее варенье, душистый чай. Иванна целует меня в лоб, теребит волосы – хороший ты мой, родненький, – сидим-чаевничаем, она расспрашивает – про друзей, маму, деда, Нину Николавну – и слушает, слушает, все запоминает, в глаза смотрит, о себе не говорит, дает мне выговориться, а потом, бывало, на колени посадит, обнимет, рассмешит или сказку расскажет. А когда возвращаемся в спальню, все уже тихо посапывают, даже радио спит, Иванна укроет меня, обцелует, перекрестит утайкой и шепнет: «Спокойной ночи, родненький», – и я, усталый и счастливый, как после праздника, начну проваливаться в другое, не менее счастливое измерение, слабо ощущая солоноватый привкус, оставшийся от Иванны: я знаю, что защищенная непроницаемостью темной спальни, она разрешает себе беззвучно плакать, пока заботливо заворачивает меня в ворсистое одеяло в накрахмаленном пододеяльнике... О себе она рассказывает только раз, в самый первый: был у меня сынок, двенадцать годков, сердце у него шумело, положили в больничку на обследование, а он там воспаление легких подхватил да помер, утром пришла к нему, а сердобольная медсестричка сетует: «Он вас всю ночь, до последнего, звал – мама! мама!» – а я не слышала... а я не слышала... 
Иванна спит с нами, на свободной детской койке, но мне почему-то каждый раз кажется, что и не спит она вовсе, а как дед, только притворяется, прислушиваясь... 
 
ХОЛОДНО... ТЕПЛО... ТЕПЛЕЕ... ГОРЯЧО!
На мое девятилетие Нина Николавна из квартиры напротив, не посоветовавшись с мамой, подарила мне дымчатого и беспородного Эрнеста, а в придачу – настоящую красного дерева трость, как у дедушки Хема, только моя была лучше, так как путем нехитрых манипуляций превращалась в двухколенную подзорную трубу с латунным наконечником. «Вот тебе и посох, и жезл, трость-тросточка, тростинка писчая, оружие книжника», – путаной скороговоркой поясняла Нина Николавна. Нам с Эрнестом не нужно было знакомиться и привыкать друг к другу: с первого взгляда он понял мой характер, а я его нрав – ласковый и незлопамятный, – как, впрочем, и все то, что копилось и лепилось из нас за прожитые годы – мои девять и его два. Мы настолько были увлечены изучением заоконного мира, что не заметили прихода мамы, запротестовавшей было при виде нового квартиранта, но при столкновении со все понимающим серым взглядом удивительно быстро согласившейся оставить кота у нас. 
Нина Николавна любила делать сюрпризы, хотя в ней не было ничего от легкокрылой, летающей на зонтике волшебницы Мэри Поппинс, – она всегда казалась мне старой, и когда пускалась в рассказы о своей молодости и красивом, но рано ушедшем муже, мне с трудом верилось, что и у нее некогда была легкая походка и длинная коса, довоенная жизнь в Ленинграде, дочка в далекомХмельницком и внучка Аленушка. Может, и было все, но теперь от былого осталась просто «наша Нина Николавна», отработавшая положенное количество лет на меховой фабрике в двух кварталах от дома, прятавшая в зашторенной нише в кухонном углу маленькую иконку, вкусно стряпавшая и вообще рукодельница: крючком вязала кружевные салфетки, а спицами – длинные шарфы и варежки, мастерила из ярких лоскутов декоративные подушечки и дарила нам, зимой приходила «посевать» и варила «кутью», весной приносила ароматные куличи и крашеные яйца, да и не дожидаясь праздников, почти ежедневно что-то пекла и угощала, а мама шла к ней за стаканом муки или сахара, за десяткой до получки, за советом и добрым словом.