«Полет колибри», повесть

И однажды он позвонил. Просил маму подписать какие-то бумаги на соискание пособия, положенного многодетному отцу, каковым, как выяснилось, он к тому времени успел стать. Когда коротко и твердо она отказала, из телефонной трубки послышалась ругань – он был пьян, – и заметно бледнея, мама принялась сосредоточенно изучать псевдовосточный орнамент на кухонной клеенке. Я выхватил трубку: «Не смей нам звонить, понял?!» После нескольких секунд паузы послышался хриплый, отчетливо выговаривавший каждый слог, голос: «Жи-де-нок...», – и никакая паспортная графа в будущем не могла бы определить мой выбор четче и бесповоротнее, чем этот, процеженный через сито телефонной трубки, отцовский хрип.
 
ВИШНЕВЫЙ САД
Мама ложилась отдыхать, а я выбегал в сад. Да, вместо обычного забетонированного двора-колодца у нас был сад, окруженный с двух сторон четырехэтажными «хрущевками», а с других двух – сарайными застройками, прилегавшими к лысому валу, под покатым скатом которого безостановочно громыхали электрички и товарняки, отчего в кухне весело позвякивали стаканы и чашки. Сад был густым, тенистым и щедрым: груши, яблони, кусты крыжовника, шиповника и смородины, даже ореховое дерево было и одно – любимое – вишневое. По выходным и в долгие дни летних каникул, не испытывая тоски по качелям и горкам городских детплощадок, дворовые дети играли здесь в войну и рыцарей, отвоевывая похожие на неприступные замки и защитные укрепления деревья. Особо удобными для мальчишечьих игр казались яблони с их распростертыми – в редких буграх – ветками, походившими на продолжения крепкого ствола и растущими под удобным для маленьких воинов сорокоградусным углом. С крайнего нестройного яблоневого ряда в случае вынужденного отступления можно было ловко спрыгнуть с ветки на черную прорезиненную крышу сарая, шумно пробежать по ней, соскочить на землю и либо укрыться в одном из холодных погребных уголков и переждать, либо зайти с тыла и атаковать врага. 
Но любимым деревом детворы была вишня, к августу зажигавшая свои ароматные бордовые огоньки, которые девчонки вместо серег вешали себе по две на уши, а я забирался повыше и по-гурмански медленно, по одной, осторожно надкусывая мясистую и сочную ягоду, а потом тщательно обсасывая косточку, ел. Мне представлялось тогда, что таким вот сладким должен быть девичий поцелуй, ведь, кажется, один из мушкетеров как-то сравнил губы своей возлюбленной с лопнувшей вишенкой... 
«Громадянэ, вы тилькы подывыться, що вин робыть! Ышь, налэтив, що та саранча, байстрюк поганый! Бугай дюжий! А ну, гэть видселя!» – громогласно возмущалась с третьего этажа дворничиха баба Лена, добропорядочная жена милиционера, гордая мать стюардессы международных рейсов и суровая Димкина бабушка, усердно и весьма успешно боровшаяся с дворнягами, которые, как она считала, «життя нэ дають». Обычно летом она устраивала на них «облаву»: предварительно закупив в гастрономе мясных ошметков и тщательно нашпиговав битым стеклом и ломаными иголками, она угощала ими голодных псов, и только потом вызывала «будку» с ловцами, которым не приходилось гонять по двору с длинными палками с веревочной петлей на наконечнике. «Тэпленьки ще», – без скромности улыбалась баба Лена. 
«Елена, как вам не стыдно? – возмущалась Нина Николавна со своего балкона. – Это же общий сад, пусть ребенок ест, жалко вам?» – «То-то ж и воно, Мыколавна, шо обсчий, – отвечала дворничиха, изо всех сил стараясь говорить по-русски. – Им, оборванцям, тилькы волю дай, усэ змэтуть!» Я слезал с дерева, подходил к дому и начинал звать: «Мама! Мама!» – и пока мама вставала, набрасывала халат и отпирала балконную дверь, баба Лена, уже готовая ретироваться, злобно бросала: «Та може, вона в параше сыдыть, мама твоя, разорався тут!» – и плотно закрывала за собой дверь.
 
ЭЛЕКТРИЧКА