«Полет колибри», повесть

...но мастер успевает удержать тебя за руку и, 
глядя тебе в глаза, говорит: домашнее задание: 
опиши <...> язык колибри <...>, 
повтори тринадцатый подвиг Геракла <...>,
потом расскажи, как узнает дворник, 
что на улице идет снег... 

Саша Соколов. «Школа для дураков»
 

 
ДЕД
Хемингуэй был весь белый. Уложенная, но не приглаженная волна волос, густые ресницы и аккуратные брови, плавно окаймляющая подбородок бородка, элегантный костюм и даже фон фотографии – все было белым. Это был не тот знаменитый портрет, что висел в те годы почти над каждой кроватью студенческих общежитий и на котором писатель выглядел мужественным и волевым, похожим то ли на рыбака, то ли на играющего рыбака актера, – на нашей фотографии он представал гораздо мягче, добрее и умудреннее. Бледно-песочная тень в складках пиджака, в морщинках у colorsepia глаз, ласково улыбающихся фотографу, в прожилках опирающейся на трость крепкой руки и сама трость только подчеркивали общую мягкость, вызывавшую расположение любого, кто останавливал на портрете случайный или внимательный взгляд. Иногда заглядывавшие ко мне одноклассники – кто с почтением, внушенным доброжелательным лицом старика, а кто с безучастием, подразумевавшим уверенность в утвердительном ответе, – спрашивали: «Это твой дедушка?» Удивительным был тот факт, что на книжной полке, с которой улыбался чужестранный писатель, не было его книг, хотя там были все, почти все – от неблагозвучного Вальтера Скотта до благозвучного Ромена Роллана, от родственных и непохожих Дюма и Дрюона, и дальше, точнее, ближе – от Пушкина и Салтыкова-Щедрина до Маяковского и Булгакова. Поначалу я говорил правду – нет, не дедушка, американский писатель, – но недоуменные взгляды – «Почему же он тут у вас стоит?» – отсутствие документального подтверждения его писательской деятельности и, главное, привычка, в силу которой по-заморски обворожительная улыбка стала неотъемлемой частью домашнего интерьера, подвигли меня на белую, под стать портрету, ложь: «Да, дедушка». Такого дедушку, наверно, хотелось иметь каждому: казалось, посмотри на него подольше, и оживет доброе лицо, заиграют морщинки у глаз, заерзают пальцы по гладкой поверхности трости, самим своим наличием под рукой создающей классический имидж солидности, самодостаточности и уверенности в себе, – и польется сказка о старике и море...
Дед любил и умел рассказывать сказки и не любил рассказывать истории невымышленные, к счастью или сожалению, имевшие место быть, но более всего он не терпел, по его мнению, грубой – и в своей грубости жестокой – смеси реальности и фантазии. Он никогда не смотрел фильмы про войну, избегал разговоров и книг на военную тему, не участвовал в майских парадах, не делился воспоминаниями с пионерами местной школы и даже отдал мне свои многочисленные медали и единственный орден, с которыми я играл «в секрет», закапывая в песке и тут же, к своему неподдельному удивлению и радости, находя их – пока не погреб все до единой в серой песочнице детской площадки. И если какой-нибудь несведущий домашний гость поворачивал песенное сопровождение семейного застолья в направлении «Темной ночи», дед, опираясь на костыли, тяжело вставал и, не говоря ни слова, медленно простукивал к выходу. 
Должно быть, все-таки он некогда делился с рано умершей женой, моей бабушкой, иначе откуда бы нам было узнать о прадеде и прабабке, заживо погребенных в родном городе, или о том, как его ранило в ногу и, опасаясь заражения и гангрены, полевой врач ампутировал ее, предложив стакан спирта в качестве анестезии и вставив между челюстями деревянную ложку, чтобы не прикусил от боли язык... Видимо, от бабушки стала известна история их довоенного знакомства на базарчике в украинско-еврейском местечке, куда он приехал торговать, а она – скуластая, синеглазая и строгая – пришла за покупками, и когда гордая девушка не пожелала удостоить приезжего ни словом, ни взглядом, он оставил торговлю и снял в доме ее многодетного и бедствовавшего отца комнатку – с умыслом покорить неприступную красавицу, пока, примерно через год, девушка, наконец, не ответила ему взаимностью. А завтра была война, и дальнейшее развитие событий – с фронтом, эвакуацией, гибелью родителей и смертью детей, арестом и реабилитацией – настолько перекликалось с другими, похожими, словно растиражированными в миллионных экземплярах историями, что не представлялось овеянным ореолом мученичества и героизма. Куда интереснее казалось породниться с дедушкой Хемом!..