«Полет колибри», повесть

Я же, одновременно и потому быстро разделавшись с обедом и уроками, шел к ней играть. Помню, лет в семь-восемь мне нравилось прятать мелкие предметы – подушечку с воткнутыми иголками, кухонное полотенце, футляр от очков – в темно-зеленой глубине диванных подушек, под ажурной кроватью или в таинственной нише за шторкой, и пока она с притворным волнением искала нужный предмет, приговаривать: «Холодно... тепло... теплее... горячо!» Я понимал, что грузная Нина Николавна не получала столько удовольствия от игры «в тепло», сколько получал его я, но она должна была отбыть эту повинность для того, чтобы мы, наконец, начали играть в игру, которую она называла «ассоциативным экспериментом», а я – из-за труднопроизносимого прилагательного – просто «экспериментом». Результаты «эксперимента» никогда не обсуждались, выводы не делались, итоги не подводились – игра оставалась игрой или переходила в одну из лапидарных историй из жизни Нины Николавны. Она говорила «мяч», и я выпаливал первое-второе-третье, что приходило в голову, обычно мало связанное, но мне самому казавшееся логичным: физрук – Пеле – разбитое окно – наша Таня громко плачет (хихикая и кривляясь) – земной шар – шкаф... «Почему шкаф?» – удивлялась Нина Николавна. «Мой мяч на шкафу лежит», – отвечал. Я говорил «холодно», она: «...озеро пересекали в открытых грузовиках, а один, совсем неподалеку, проломил ледостав и медленно ушел под ледяную воду...» Она говорила «слон», я: душ – шланг – фонтан – трава в росе – розовое облако... Я говорил «тепло», она: «...еще в самом начале блокады мама достала через соседку мороженую свеклу и испекла блинчики, такие сладкие, что я была уверена, что и после войны мы станем печь точно такие, румяные свекольные оладушки...» Она говорила «цветок», я: восьмое марта – Наташка из второго «Б» – мамино платье – май... Я говорил «теплее», она: «...а по ночам, случалось, мечтала, что вот умрут мама и братишка – он уже парализованный был, опух весь – и соберу тогда все одеяла и будет теплее...» Она говорила «книжка», я: мамина лампа – солнце на тумбочке – Марго и Маргарита – «в слова»... «Что «в слова»?» –«Игра такая, мы с мамой играем, потом научу...» Я говорил «еще теплее», она: «...за водой далеко было, а мама настаивала, всовывала в руки ведро и выставляла за дверь, и я шла, но когда совсем невмоготу становилось, останавливалась на полдороге и сметала в ведро снег, но не с земли, а с трупов – на них он казался чище...» Она говорила «выпрями спину», я: училка – плакат в кабинете анатомии – цианея – стойкий оловянный солдатик... Я говорил «горячо», она: «...таджики чистили картошку и выбрасывали очистки, а мама вздыхала – грех...» Она говорила «шахматы», я...
 
ШАХМАТЫ
С мамой нас разделяет целая вечность – двадцать лет. Одно из первых воспоминаний детства – Первомай. Запах свежих огурцов, неторопливое журчание воды на кухне, пыхтящий, как белый пароход по реке, эмалированный чайник на плите, мягкий, еще щадящий весенний свет из окна, мама напевает. Она в белом марлевом платье, фонарики вместо рукавов, вдоль подола оборка, волнистым – как декабрьский снег на бугристом валу – веером. Из марли шьют снег, подумал я, – Снегурочка! Потоптавшись на запруженной автобусной остановке, решили пройтись и взять по особому случаю такси. По дороге играли «в цвета»: она называла цвет, а я искал глазами предметы этого цвета, а потом, сидя спиной к водителю, упершись коленями в заднее сидение такси и глядя на бегущие за нами авто, всю дорогу тараторил: «Не- догонишь-не-догонишь...» К нашему удивлению, таксист денег не взял, а лишь весело подмигнул: «Я с детей денег не беру!»
Крещатик пестрел платьями, шарами, флагами и тюльпанами, пах первым мороженым, жареными семечками и пончиками с клубничным повидлом, шумел толпой, позвякиванием пивных кружек и доносившимися издали звуками оркестровых фанфар. Мы влились в неторопливую и еще не плотную праздничную толпу, женщины улыбались, мужчины несли детей на плечах. Уловив мой замедленный взгляд, мама спросила: «Хочешь верхом?» – и я, заулыбавшись, кивнул. Она поставила меня на скамейку и присела на корточки, чтобы я мог забраться к ней на плечи, но у меня не получалось, мешали собственные руки и ноги, я путался в нитке, привязанной к только что купленному желтому шарику, сандалии цепляли и пачкали снежную марлю. По-видимому, мы выглядели довольно неуклюже, и белокурая девушка в ярком сарафане, проходя, прыснула. Мама вдруг повернулась ко мне, обхватила за плечи, и приблизив лицо к моему, улыбаясь, спросила: «Вы поедете на бал?..» Она поступала так всякий раз, когда пыталась сдержать слезы, начинала эту бессмысленную игру в вопросы и ответы, всегда однообразные, но, из-за оговоренной правилами картавости, смешившие ее: 
– «Да» и «нет» не говорите, черное и белое не надевайте, букву «р» не выговаривайте...