«Улица Розье», повесть

- Творчество, - звучит его голос, - всегда остаётся для меня загадкой. Вот иду я Парижем, любуюсь зданиями, лицами девушек, прямыми линиями, Сеной, горю желанием побыстрее начать работу, а прихожу - и кисть падает из моей руки, а мне лень её поднять, и холст не влечёт - хочется побыстрее вновь на улицу. - А мне, - перебивает его Дронников, - не хватает времени запечатлеть уходящий день или наступающее утро и...

- "...душа обязана трудится" - цитируя Заболоцкого.

- Я с этим не спорю, - осевшим голосом трубит Канторович, - но иногда думаешь: сколько до меня было прекрасных художников: Рубенс, Гейнсборо, Матисс, Кандинский, а я смогу ли лучше выразить себя или это напрасная затея?

- Кто его знает, - говорит Дронников, и меня поражает его спокойствие. - Мы оставляем себя, как когда-то это умели делать они. И только. Я всегда рисую исключительно для собственного удовольствия.

- Мне в юности, - не соглашается Канторович, - учитель рисования - мсье Гутовец - часто повторял, что надо ставить перед собой невыполнимые задачи, пытаться найти новые краски, что невозможно - новую горизонталь, вновь невозможно, перевернуть композицию
- у меня не получилось, но я следую советам учителя, а он за мной наблюдает с небесной толщи.

Баська произносит строку Аполлинера из "Каллиграмм": "Меж зелёным и красным всё желтое медленно меркнет", а Канторович ещё одну строку из этого же стихотворения: "Необходимо стихи написать про птицу с одним одиноким крылом".

Баська мне шепчет, что ей у него (Вильгельма Аполлинария Костровицкого), у которого в жилах текла смешанная польско-итальянская кровь, больше всего нравятся "Послания к Лу".

-У Аполлинера, - объясняет Канторович,- много от живописи Марка Шагала и Робера Делоне, сумевших мастерски передать одновременность событий, разведённых в пространстве. А вообще поэт был замечательным выдумщиком. В 1915 году, находясь на фронте, он умудрился отпечатать на гектографе "Ящик на орудийном передке", раздел будущих "Каллиграмм" в виде самодельной брошюрки с рисунками; каждый из двадцати пяти её экземпляров сейчас наверняка редчайшая из книжных редкостей XX столетия.

Тут Канторович рисует портрет Аполлинера в армейской форме, но совсем не таким, каким его изобразил Пикассо; поэт окружён стихотворными строчками, вернее, их обрывками, и ещё десятком грустных женских лиц, далекими ему и очень близкими, но среди этих лиц есть лицо моей бабушки Рахили, а рядом прелестное личико Баськи.

"Я устала, - тихо шепчет мне бабушка, - да и масса дел, самых разных; мне хорошо с вами, но я должна уйти; не надо меня провожать." И она встаёт (этого никто не замечает, кроме меня; целует меня в лоб), и через несколько минут хлопает входная дверь. Баська удивляется: "Я же её закрыла на две задвижки."

Канторович показывает нам свой рисунок, а Дронников - свой: оказывается, он успел набросать портрет Канторовича. Они обмениваются дружеским рукопожатием, а Дронников показывает мне под Канторовичем две линии, складывающиеся в губы, и я понимаю смысл, который он вложил в эти линии. А потом мы идём по улице Розье и делаем несколько кругов по окружающим улицам. Начинает накрапывать мелкий однообразный дождик, но нам он не мешает. День пока ещё не вобрала в своё чёрное чрево ночь.

4

 Этой ночью, пролетевшей быстрее сна, мне кажется, что Баська зовёт меня, но когда я открываю дверь в ее комнату и подхожу на цыпочках к ее постели, вижу её вытянутое длинное тело, высвеченное нежным светом луны, льющимся из окна, мне кажется , что она спит. Я готов уже вернуться в свою комнату, но спящая Баська протягивает ко мне руки, шепчет молитву-заклинание, и я кладу своё загипнотизированное тело рядом с её, молящим о пощаде, а она сразу же обнимает меня, но дыхание её не становится более учащённым, из чего я делаю вывод, что Баськин сон продолжается.