«Улица Розье», повесть

Теперь губам нашим не было передышки. Всё в нас распадалось и затем сходилось в одну точку. Мы составляли одно целое - один, схваченный наспех, рисунок-импровизацию; точкой, куда сходились все линии, была эта длительная ночь, по которой мы с Баськой плыли, а потом она встала, светясь своей наготой под ёмкими, многомерными лучами луны - наготы своей она уже не стыдилась и поставила музыку, тихо-тихо, но ноты быстро заполнили всю квартиру, выскользнули на улицу Розье - "Кадиш" Равеля, и улица стала напевать эти ноты, а Баська взяла моё лицо в свои теплые ладони и прошептала, что она, не правда ли, подарила мне и себе чудесную ночь и что она, хитрая, как лиса на пенсии, знала, что я к ней этой ночью приду. А я перебивал её и шептал ей, что я запомню линии и запахи её тела, но это её не должно страшить, жаль, нашёптывал я ей, что я не художник, но Канторовичу доверять не надо, пусть она почаще советуется с моей бабушкой Рахилью. "Да-да-да! - Баська заглядывала в мои глаза, словно пытаясь разглядеть мои прожитые годы. - Ты на неё похож; я это сразу поняла, когда её увидела, когда впервые она вошла в наш бар. И походка у неё - твоя. И ресницы ты похоже вскидываешь... Я её давно полюбила..."

И во мне путаются Пастернак и Аполлинер - под Баськиными взглядами и пальцами-бабочками, любителем которых был Набоков, но он любил только бабочек, а с женщинами держался сухо и постоянно хотел их врачевать; отсюда "Лолита": жалость и гнев, поза и искренность, но каждая фраза выдержана, будто бочка бургундского вина в ресторане Мендельсона, лучшем и самом дорогом еврейском ресторане Парижа. А Баська шепчет Аполлинера: "Прощай, любовь моя, прощай, моя беда. Ты вырвалась на волю. Недолгая любовь омыла синевою и смерклась навсегда..."

И вдруг вопрос:

- Как ты относишься к Орфею?

- Положительно, - шутливо говорю я, - мы с ним вроде бы пока не враждовали.

- Аполлинер о нём написал: "Изобрёл все искусства, науки. Будучи сведущ в магии, он знал грядущее..." Представляешь!

- Смутно, - признаюсь я, - но мне грядущее знать не хочется.

- Почему? - вопрос задан стремительно, словно слово, даже фраза, написана одним росчерком пера. - А как же дойти до главной сути?

- Спи, доходяга! - Впрочем, это сказано с шутливой улыбкой.

 И тут меня прорезают строчки испанского поэта Внесите Алейсандре (Нобелевская премия), в которых он говорит о ночной звезде золотого соска (целую), о трепете возлюбленной мглы на губах (так и есть!), о лоне любви и сладкой сладости ночи.

И Баська припадает ко мне, как к роднику, хоть он давно уже иссох, но она дарит мне поцелуй, я в нём захлёбываюсь, перестаю видеть её тело, прекрасное юное тело, сопряжённое с луной, под звон звёзд-колокольчиков - таёжных колокольчиков, на самом деле они никогда не звенят. И ко мне тогда приходит вселенная, недоступная для понимания, но близкая, и я начинаю вдыхать баськины волосы, короче их нет, ведь они - часы, дни, годы, века, которые на самом деле короче одной человеческой жизни, вбирающей прошлое и будущее.

Но ничего у нас с Баськой не происходит, ведь я перегораю в ней своей прошедшей юностью, наши объятия и поцелуи безгрешны, ведь они происходят на виду луны и звезд, а их покой никак нельзя смущать. К тому же, повторяю, Баська вышла из поэтостихии, не существующей на самом деле; жизнь в Париже для меня ирреальна, ведь улица Розье старше Одессы в два раза, хоть не в этом смысл нашей жертвенности, а в еще более высшем, внезапном, непредсказуемом.

Тут мне Баська начала рассказывать о своей знакомой девушке, которая носит всегда с собой мобилку, а ее жених каждый час названивает и проверяет, что она делает?

"Представляешь себе, - взахлеб говорила Баська, - он наговорил кучу денег. Однажды он ей, не сдержавшись позвонил в… соседнюю комнату и минут десять они не могли прийти к общему знаменателю: кто из них первым переступил порог комнаты другого?" - "К чему ты это? - Я не могу понять смыслы данной истории. - Сейчас это так важно?" - "Я тебе подарю, - Баська настроена решительно, - мобилку и буду проверять, что ты делаешь в Одессе?" - "Я буду, - вздыхаю я, - продолжать свою повесть об улице Розье, тебе, Дронникове, Париже, этих удивительных ночах…" - "Только попробуй! - У Баськи дурашливое настроение не проходит. - Я дам взятки всем редакторам и они твою повесть не напечатают". - "Тогда я ее отправлю в Нью-Йорк, в библиотеку, - рассуждаю я вслух, - и попрошу, чтобы ее перевели на английский и напечатали лет через двадцать". - "Ладно, печатай, когда захочешь, - разрешает Баська, - только о нас лишнее не пиши".

5