«Улица Розье», повесть

 Селина рассказывала о той давней встрече ее родителей с умилением, а я знал, что Дронников был в восторге от ее отца и деда, его он рисовал чаще - в неизменных очках и окладистой бороде, которую тот носил уже пять десятков лет. У деда Селины были тонкие презрительные губы и большие ясные глаза-самоцветы, пытающиеся вникнуть не просто в суть происходящего вокруг него, а в глиссандо минут, переходящих в вечность, но не размышляющих о ее существовании. Когда-то дед Селины был журналистом, несколько лет провел в Аргентине, писал хлесткие репортажи, за них он получал неприятности, деньги и премии.

Дед Селины жил на улице Розье - напротив бара, где работала Баська. Баська познакомилась сначала с ним, а потом уже с остальным семейством и перезнакомила с ними Дронникова и Канторовича. Дронникова дед Селины называл Николя. Они сдружились и дед Селины смирно сидел, когда Дронников рисовал его портрет, рассказывал об Аргентине, летней немилосердной жаре, тамошних художниках и футболистах.

"Позирую без передыху, - жаловался внучке старик, - а Николя все сочиняет свои линии-ноты, будто хочет сделать из меня сенсацию своей очередной выставки, а кости мои от долгого сидения ломят, ведь им необходимо движение, а Николя зыркает на меня своими немилосердными взглядами, где нет просьб, одни приказы, а я ему в отместку рассказываю о молодых твоих подругах, ароматах их тел, чтобы позлить его бессмысленной активностью моих рассказов". - "Сколько все это продолжается. - поинтересовалась любопытная Селина, - Два часа или больше?" - "Я совершаю путь по всем сонетам Петрарки, потом вспоминаю "Божественную комедию" Данте, - казалось, что он прощает Дронникову эти часы бездействия и даже испытывает благодарность, что они позволили ему вспомнить любимые книги, - но мое любопытство взглянуть на свой портрет безгранично, но Николя говорит: пока рано, а я вынужден ему подчиниться".

 Когда мы с Дронниковым и Баськой (моя жена на этот раз осталась в Одессе) пришли в гости к Селине и ее деду, был уже поздний вечер, а я начал рассказывать всем, что мы встретились с Николаем у музея Родена, но у меня ничего путного из рассказа не получалось, будто я был нерадивым комментатором. Мне сразу понравилась комната деда Селины, где был минимум вещей: массивный шкаф с книгами, старенькой кушеткой, четырьмя стульями и двумя креслами, столик с бутылкой вина и фужерами, а на стене висел рисунок Дронникова: два полудетских очаровательных личика, но с мягкой уже женственностью, и я без труда узнал их - они принадлежали Баське и Селине - и смотреть на этот рисунок мне было приятно.

Взгляд деда Селины, казалось, несколько минут блуждал в бесконечном пространстве, потом он нашел меня, а я, читая его глаза, вспомнил старика в шляпе, сидевшего под фонарем над дверью в подъезд на раскладном стуле и что-то произносящем, отрешенном от гула улицы Розье. И тут мне почудилось, что у меня и деда Селины произошло соприкосновение душ, что в Париже было неудивительно, а он мне улыбнулся, но глаза остались строгими и отрешенными, как у того старика, осознавшего ценность самоотречения и самоуглубления, в глазах которого не было накопившейся дневной усталости.

Они начали беседовать все вчетвером, а Селина, знающая русский язык, переводила мне, как могла, но я обижался, мне казалось, что она переводит слишком обрывочно и не самое важное.

Я не мог обижаться на Селину всерьез, ведь нельзя обижаться и одновременно любоваться ее пленительным личиком с большими обворожительными глазами, роскошными черными волосами, водопадом спадающими на плечи; черты ее лица были точно выверены античным скульптором, а тело, по крайней мере, изваяно Роденом, в музей которого я тогда так и не попал. Баська мне говорила о своей подруге: "Красотка, таких в Париже мало, да и во всей Европе не больше сотни", но я думал: она так говорит, чтобы подразнить меня. Я знал, со слов Баськи, что Селина не терпит, когда ее называют мадемуазелью, и только из злости, скорее всего, обращался к ней: "мадемуазель Селина", а она дерзко передергивала плечами, словно я был надоедливым ухажером и она быстрее хотела от меня избавиться. Я до Селины никогда не встречал такой объемной классической красоты, а она уже в первую встречу поняла, что я попал в ее сети, но рассказывала мне не о себе, а о Баське, все только о подруге, без всяких там лирических отступлений о себе. Словно знала о первой ночи, проведенной мной в баськиной квартире.