«Янтарная комната», окончание романа

– Ой, Лина, ничего подобного никогда не было! А сейчас вообще… Я тебя очень люблю, очень! Больше, чем Диму. Конечно, я тебя с удовольствием слушала. Даже стыдно… Дамское тщеславие! Но Дима меня никогда не любил. То есть любил… Как бы это сказать… По-учительски! Он меня растил и развивал – вот и всё. Когда-нибудь я тебе покажу его письма. Там самые частые слова – "дура", "дурочка", "дурёха", "ничего не понимаешь"… Найдёт грамматическую ошибку – и полстраницы язвит, высмеивает! Как-то он странно любовь выражал… Знаешь, когда у меня случилось второе тяжёлое обострение, я была ужасно подавлена! Всерьёз о самоубийстве думала… Когда-то нас папа астрономии учил на таблетках аскорбинки. У нас есть чёрный столик индийский… И вот я выложу из снотворного Большую Медведицу, Кассиопею, Орион… Смотрю и успокаиваю себя… Если стану такая же немощная и гадкая, как мальчишка из второй палаты, – проглочу эту "Медведицу" на ночь! И вот однажды собралась… Решила: "Всё, с меня хватит. Пора". Уже воду набрала в чашку. Но – обрати внимание – кипячёную… Знаешь, что меня остановило? Димкины письма. Я испугалась: а вдруг их прочтут? И решат, что это он меня довёл. Своими придирками, своими издевательствами…
– А Серёжа? Что было с Серёжей на самом деле?
– Не знаю, не знаю… Спроси чего полегче. Наверное, просто детская привязанность. Боюсь, и я никого по-настоящему не любила, и меня никто не любил.
– Саша… Ну что ты несёшь?! Всё-таки Борька тебя любил. Во всяком случае, в первое время.
– А я теперь уверена, что и тогда ничего не было. Один вечер провели вместе. Снег, ёлка, музыка… А дальнейшее – сочинила и поставила на сцене его мать. Я тебе раньше не рассказывала... Понимаешь, он влип одновременно в две скверные истории. Из-за этого его отправили к чёрту на рога. Ещё и лишили возможности поступать в академию. Вообще чуть не выгнали из армии! А тут вдруг оказывается, что он – само благородство! Женился на больной девушке… Ну, все и растаяли сразу. Он сам никогда бы до такого не додумался. Это, конечно, мать. Она и справки все собирала…
– А у меня тогда, когда вы поженились, будто камень упал с души.
– Надеюсь, ты не собираешься снова поднять этот камень? – улыбнулась Сашенька, не отрывая взгляда от огоньков, бегущих длинными цепочками вправо, влево, параллельно, крест-накрест. Они застывали поочерёдно в каком-то странном, необъяснимом издали ритме. Поверх огоньков – или скорее вперемешку с ними – двигалось смутное отражение Лины. Сашенька залюбовалась. Не лицом – его почти не было видно, только блеск очков и высокий лоб. Красота была в каждом движении, в каждом повороте этой узкой фигуры. Какая-то особая, почти скупая точность каждого жеста. Даже в хромоте её было что-то очень точное и вдохновенное. Лина открывала ящики, доставала посуду, резала хлеб, сыр – прямо там, в чёрной глубине неба.
Окно было слишком большое для квадратной кухоньки. Казалось, нет никакого окна, нет стены. И только голубенькие, в мелких цветочках шторы кое-как отделяют маленькую кухоньку от влажной черноты ночи.
Саша старалась не смотреть туда, в черноту. И смотрела, смотрела… Что-то тянуло, почти волокло её туда, на грань, где уже невозможно станет удержаться.
Этой черноты, этой всасывающей глубины внизу было больше, чем наверху.
Нет, она никогда не смогла бы жить на двенадцатом этаже. Да ещё с таким низким подоконником. Он прямо-таки приглашал перегнуться. Неужели Лина привыкла, не замечает? Саше ужасно хотелось спросить. Но она удержалась, не спросила.