«Янтарная комната», окончание романа

К этому времени Толик находился уже в трёх кварталах от дома и размышлял о тех же "песочных" яйцах. Если бы жизнь не пошла такая собачья – не стал бы он их продавать ни за какие деньги. Ну что у него за зарплата? Позор один…
Оно, конечно, если говорить о газетах, о телевизоре – то стало куда интереснее. Взять хоть дикторов: раньше отбирали… приличных, серьёзных. Ну прямо парторги! А теперь… Молодые парни. Вроде шебутные – а говорят о серьёзных вещах… Причём по-человечески, без фокусов… Смотришь до середины ночи, а потом нет сил работать.
Сумерки были какие-то приятные, тихие. Хотелось поскорее домой – взять Сашку на руки, приласкать, вынести к морю. Впрочем – это, пожалуй, нет. Выпил-то он совсем немного. Можно сказать – медицинская доза. Но Сашка ведь сразу учует… Ругать не станет: он же не просто так, день рожденья у сотрудника! А если всё-таки начнёт придираться, Толик покажет ей, что у него всё в порядке с координацией: возьмёт да и сделает перед ней "ласточку".
Он остановился под чужим забором, повесил на него сумку и попробовал. Получилось нормально. Опорная нога стояла твёрдо, раскинутые руки не дрожали.
Толик пошёл дальше, уверенной, лёгкой походкой. Голова была ясная. Он гордился собой, тем, что вовремя остановился.
В углу, за стеклом веранды, виднелась склонённая Сашенькина голова. Он взбежал по ступеням, распахнул незапертую дверь. И вдруг, ни с того ни с сего – будто кто-то подтолкнул его, прежде чем он успел подумать – задрал назад левую ногу и растопырил руки самолётиком…
Саша хихикнула, укоризненно покачала головой. Но видно было: она не сердится и ругаться не станет. Толик обрадовался: не придётся прятаться и юлить. Можно, не скрываясь, сейчас же подойти прямо к Саше. Он нагнулся и, стараясь дышать мимо, подставил ей щеку, уже чуть-чуть колючую.
– Поцелуй.
– За что тебя целовать? – спросила Саша, но не отодвинулась.
– А ни за что! Ну! Поцелу-уй!
И она поцеловала. И ещё раз. И обняла за твёрдую шею. И обрадовалась запаху его тела, который так долго пугал её, так долго делал этого человека невозможно чужим. Сколько времени понадобилось для того, чтобы привыкнуть? Много… Очень много.
– Будешь есть? – спросила она, не разжимая рук.
Он помотал головой.
– У Вадика день рождения, мы праздновали. Пойду только переоденусь.

Саша слушала, как он ходит по коридору. Как шумно плещется под умывальником.
– Будешь возвращаться, – крикнула она, – захвати с собой пару листков бумаги.
Толик снова и снова набирал в ладони воду, тыкался в неё лицом. Хотел продлить… сам не знал, что. То мгновение на веранде? Сашенькины руки? Сашенькины волосы? Голос её? Господи! До чего родной!
Что-то особое он почувствовал в ней… А может, не в ней – в себе. Будто оно исчезло – то, лишнее, всё время стоявшее между ними. Обидчивое благоговение перед её умом, перед её знаниями. Перед её друзьями. Перед бордовеньким дипломом, который валяется где-то в старой сумке.
Странно! Он благоговел даже перед её болезнью! Будто и в ней было что-то возвышенное, необыкновенное. Он почти радовался ей… Да нет, не радовался, конечно, – но был… благодарен. Если бы не болезнь, Толик никогда не решился бы приблизиться к такой женщине. Да и вообще никогда не оказалась бы Саша в их городке.
В отличие от всех близких, Толик не боялся Сашиной болезни. Не убивался. Тем более не воспринимал её, как… клетку. Или собачий поводок.
Там, на веранде, обнимая Сашу, он почувствовал всё сразу. То, что она немного постарела за последнее время, похудела. Какая-то стала совсем уж хрупкая, ломкая… Но главное – он обнимал жену. Жену, которая никуда от него не денется, не упорхнёт. Даже если бы сейчас произошло чудо – и странная, воюющая по нелепым своим законам, коварная, изобретательная болезнь внезапно исчезла куда-то, оставила их вдвоём, наедине друг с другом.
И тут, впервые в жизни, ему отчаянно захотелось этого чуда. Натягивая лёгкий чёрный свитер, Толик вдруг замер, застыл с лицом, утопленным в темноте. Нехорошо похолодел. "Господи! За что? В чём же я так провинился? Неужели ты допустишь, чтобы я пережил такое ещё раз?!"
Он постоял – отвердевший, отрезвевший. А потом тряхнул по-детски головой, будто отгоняя докучливые взрослые соображения. Заглянул в комнату.
На письменном столе бумаги не было. Толик выдвинул ящик. Выдвинул второй. Старинное дерево вкусно скрипело, тоненько повизгивали медные ручки. Он вытащил из-под учебников первую попавшуюся тетрадку. Вынес её на веранду, положил перед Сашей. И не зная, что делать с обуревающими его чувствами, отправился за сарай – распиливать на дрова давно срубленную яблоню.
Дверь веранды Толик не прикрыл. В щель сильно дуло, но ветер был тёплый. Казалось, он остановился у Саши за спиной и через плечо просматривает исписанные ею листки.
Саша открыла тетрадку на середине и уже потянула сдвоенный листок, но вдруг испугалась: может, тетрадка какая-нибудь важная? Она пролистала назад несколько страниц, и как-то сразу, целиком, увидела фразу, написанную угловатым Маринкиным почерком.
"Милая моя мамочка! Самая родная на свете мамочка! Самая добрая, самая ласковая, самая нежная, самая наивная... "