«Янтарная комната», роман

Сначала думали – это отравление. Дома мать заставила её выпить несколько стаканов воды с марганцовкой. Но легче не становилось. И почему-то Лена прицепилась к несчастному лягушонку: "Ты его выбросил? Ты его честное слово выбросил?" – "Да выбросил, выбросил!" – "Что же мне так плохо – как будто он здесь…"

Зинаида Митрофановна уже скорую хотела вызывать. А потом вдруг говорит: "Тебе, Лена, не надо сходить к гинекологу?" И, конечно же, оказалась права.

Они очень хотели второго ребёнка. Причём именно девочку.

А лягушонка он, ясное дело, не выбросил. Спрятал его на чердаке, в отцовском ящике под ненужными инструментами. Выбросить… Ещё чего! Такая красивая вещь. И редкая.

Толик вспомнил о лягушонке только через несколько лет. Все деньги тогда уходили на лекарства, на чёрную икру, а Толику хотелось что-нибудь подарить хирургу, который сделал Лене вторую операцию. Но лягушонка на месте не оказалось. Толик решил, что Лёшка выменял его во дворе на какой-нибудь значок.

Впрочем, хирург и не взял бы… Он даже цветы взять не захотел. Видно, долго готовился сказать Лене правду, решился, наконец, – и тут эти идиотские цветы…

А сказал он вот что:

– Я тебя, деточка, обманывать не хочу. Ты – человек сильный. Ты должна всё продумать и решить, как будет дальше. С детьми… и вообще.

В таком настроении Лене было, разумеется, не до разных там больничных историй. А то она непременно поведала бы Толику больничную легенду о красивом лейтенанте, который, несмотря на карантин, пробился в неврологическое отделение с тремя корзинами цветов и сделал предложение тяжело больной девушке. И как через три дня их расписали. И как он сам надевал ей нарядные белые туфельки, хотя вокруг было полно желающих помочь невесте собраться. И как он завязывал на ней пуховый платочек, как завернул в шубку и нёс по лестнице, по больничному двору к машине. А из всех окон смотрели больные и медики – будто присутствовали на съёмках трогательного фильма. Случайные прохожие останавливались на улице. У невесты очень красиво свисали длинные волосы. Лицо её закрывал пышный букет сирени. Сирень – в начале апреля! А потом лейтенантик таким же образом вернул девушку в больницу. И с третьего этажа на весь корпус несколько дней пахло цветами и апельсинами.

Больница была огромная – областная. Она считалась лучшей в городе.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что и Сашенька, и Елена лечились именно там. Кстати, разминулись они недели на три, не больше. И если бы Лену чуть раньше положили в больницу, Толик наверняка заметил бы Сашеньку в окне – усталую, возбуждённую, странную. Он мог бы столкнуться в приёмном покое с её красавцем-лейтенантиком. Наверняка его внимание привлекли бы кудри, придавленные околышем офицерской фуражки, зеленовато-карие глаза и пушистые, совершенно девчачьи ресницы. Может, и Боря заметил бы высокого сухопарого мужичка пригородного вида – из-за ярко-голубых глаз, неожиданных на бесцветном мрачном лице.

Но пересечься им не довелось.

Больше Лена в больницу не возвращалась. Два раза в день к ней приходила участковая медсестра колоть обезболивающие. Потом тёща нашла в Ленинградской области какого-то деда. Целую ночь простояла в очереди под дождём, и он дал ей большую банку чёрных шариков. Пахли они ужасно. Тошный запах начинался ещё с лестницы. Лену, бедную, от него рвало. Толик хотел уже чёртовы шарики выбросить, а ей вдруг стало легче. Лицом посвежела, набрала больше трёх килограммов веса. Стала какие-то планы строить на будущее, на кухне начала возиться потихоньку. Платьице для Маринки раскроила! И дошила бы. Но Маринка в это время жила у бабки. Зинаида Митрофановна забрала её к себе – вроде как пить козье молоко.

Маринка была очень привязана к матери. Каждый раз, расставаясь с ней, плакала, канючила. А тут неожиданно легко согласилась уехать.

Толик жалел, что отпустил ребёнка к тёще. Он взял отпуск за два года и сам запросто бы справился с малышкой. Водил бы её на пляж…

Они с Леной несколько раз сходили на море – раненько утром, до жары. Шли медленно. Походка у неё стала чуть… неуверенная. И лицо тоже. Она смотрела открыто – а вместе с тем чуть стеснительно или даже виновато. Как ребёнок, который неожиданно получил странный подарок. И эта новая Лена была Толику гораздо ближе, гораздо роднее. Он не пытался что-то ей доказать, выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Они будто познакомились заново. В каком-то смысле так оно и было.

Давно им не доводилось столько времени проводить вдвоём. Алёша уже тянулся к мальчишкам и жил своей, отдельной жизнью. Куда-то они ездили на велосипедах, собирали янтарь, кому-то его продавали…

Хорошее было лето. Мягкое, безветренное...

Он совсем перестал пить. Не потому, что жалел Лену. Тем более не из страха перед тёщей. Просто не хотелось – вроде как… забыл.

Только раз слегка надрался. С чужими мужиками. Случайно услышал их разговор возле киоска и остановился: речь шла о невестке одного из мужиков. О том, как она принимала по столовой ложке самогон, в котором три месяца настаивалась змея – и выздоровела. Толик извинился, объяснил, что у него с женой похожая беда. Стал записывать, сколько нужно самогона. Надо ли змею затолкать в бутылку живую – или можно предварительно убить. Годится ли для такого дела уж…

По дороге к дому Толик понял, что пьян. Попал в придорожную рытвину и долго не мог сообразить, как из неё выбраться. Возле своей калитки Толик собрался и пошёл по дорожке прямо к ступенькам. Он хотел пройти тихо мимо Лены, которая возилась на веранде с Лёшкой, но не получилось. Буркнул коротко: "Голова болит. Лягу". Лена ничего не ответила.

Он почти задремал, когда она вдруг закричала, завизжала даже: