«Янтарная комната», роман

Мира Моисеевна прилежно кивает. Да… С Валечкиным мужем что-то всё же не так. Может, какой-нибудь извращенец… Во всяком случае, на фоне Валечкиной глупости Сашенькина болезнь кажется Мире Моисеевне мелочью. Просто мелочью! Да и день ну совершенно замечательный! Солнце, цветы, ласковая тень…

А вот и Сашенька! Вышла на перрон праздничная, лёгкая! Наслаждается своей свободой, каждым движением… И радостно видеть, как она ступает, как размахивает сумкой…

За Сашенькой следует целая делегация. Но у провожающих вид отнюдь не праздничный. Сашенька мечется от одного к другому, виновато успокаивает, каждому что-то обещает.

Ну, с девчонками ясно – сантименты. Кстати, одна из них – с участка Миры Моисеевны. У неё любая простуда кончалась отитом. Остальных Мира Моисеевна не знает. Видно, однокурсницы. Все плачут: и с подружкой жалко расставаться, и завидно каждой, что не её это счастье, не её чемоданы, не она уезжает.

И сваха плачет. Мира Моисеевна её понимает: Рита всегда была больше привязана к старшей. Тем более что ребёнок больной. Отпускать от себя боязно. И напрасно! Ведь Борька увозит её не на Таймыр! Тихий городок, со здоровым климатом, с фруктами. рукой подать до Черновцов. А главное – им, похоже, и в голову не приходит, что девочке очень и очень повезло! Слыхали бы они, как в загсе к Мире Моисеевне подошла старуха и так это запросто спросила, какой изъян у него, у Борьки: язва? глухота? падучая? Конечно, бабка простая – уборщица, наверное. Мира Моисеевна выше этого. Но в словах старухи, как ни крути, имелся резон. Мира Моисеевна с достоинством ответила ей, что никаких изъянов у жениха, слава Богу, нет. Даже посмеялась. Но настроение было-таки подпорчено.

Это ей бы, Мире Моисеевне, стоять сейчас с такой вот физиономией, как у свата. Клоков вообще непонятно что изображает… Сам, небось, счастлив был, когда их Серёжа с той москвичкой связался! А теперь рожу корчит… Будто Борька увёл невесту у его сына!

Впрочем, если посмотреть на Борьку… Можно подумать, что так оно и есть. Отбил! Отвоевал! Не только у ихнего Серёжи – у них у всех, суетящихся вокруг со своими подарками, цветами, слезами, правами… Дождаться не может, когда они все исчезнут, испарятся! В том числе и она, его мать. Может быть, в первую очередь – она.

Но Мира Моисеевна не позволяет себе обидеться. Она всегда желала своему ребёнку счастья. И вот он сияет, заикается, задыхается от этого самого счастья... Чего же ещё?

Она идёт за медленно отступающим поездом тяжёлой и твёрдой, вдохновенной поступью. И машет, машет… Клоков всё стоит на ступеньках вагона, что-то Борьке говорит…

– Костя! Костя! – все кричат. – Костя!!

Он наконец-то спрыгивает – и, слава Богу, удачно. Почему-то Мире Моисеевне кажется, что Борька, не утерпев, выпихнул его из тамбура…

– Вот мы и остались одни. Пойдёмте, сваха, мы вас домой отвезём.

5

"Не бойся, моя девочка".

"И ты не бойся, папочка. Всё хорошо. Сейчас ночь. Я еду, еду мимо чёрных лесов, мимо чёрных полей, мимо чёрных городов. Я не могу уснуть. Да я и не хочу. Так хорошо двигаться в темноте! Колёса стучат. Стучат, стучат, стучат, стучат. Я хотела бы прожить на колёсах всю жизнь. Просыпаться утром, есть, работать, снова ложиться – и всё на колёсах. Из ночи – в день, из дня – в ночь. Въезжать в ночь, как в туннель… Я ужасно рада, что ехать нам долго! Но хотелось бы ещё дольше".

"Я только сегодня понял, как трудно тем, кто остаётся на берегу. Нет, тому, кто уплывает, конечно, тоже грустно. Но впереди – море, впереди – работа. Ты будто продолжаешь что-то… прерванное, главное для тебя… Я всегда скучал. Всегда хотелось домой, к вам. А вернёшься домой – и недели через две, через три начинаешь маяться…"

"Я это видела. Да все видели. Знаешь, что Юлька говорила, когда была маленькая? "Всё. Папа – пересох". Смешно, правда? Мы тебя такого… "пересохшего" немножко боялись. Особенно Юлька. И сами уже хотели, чтобы ты поскорее уплыл. Провожали. И шли домой – ждать тебя".

"Вот именно – "ждать". А ты ведь не в рейс ушла, а насовсем. Ты больше не наша, да? Боже, до чего тяжело было возвращаться сегодня с вокзала!"

"Я знаю. Ты не думай, папочка – я вас больше люблю. Я, наверное, никого не смогу любить больше, чем вас. Этот человек… У меня ещё не было времени даже привыкнуть к нему. Но мне нравится, как он смотрит на меня, как опускается передо мной на корточки, как по-детски суетится, как чистит для меня яйцо, разворачивает сахар и разбалтывает его в моём стакане, как приглаживает и отводит за уши мои волосы, поправляет на мне одеяло, садится сбоку на мою полку.

Он тоже сейчас не спит. Вот он завозился на своей полке. Сейчас надо мной появится его голова: это он в очередной раз проверит, всё ли у меня хорошо. Или он боится, что я могу исчезнуть? Вот так мы с Юлькой не спали, когда нам дарили новые игрушки. Всё проверяли, на месте ли они…

Напротив меня, на нижней полке, храпит старушка. Она весь день умилённо посматривала на нас. Всё подмигивала девушке, которая едет в нашем купе: давай, мол, выйдем, дадим им побыть наедине. Девушке очень не хотелось выходить, но она покорно тащилась за старухой, подолгу стояла, бедняжка, в коридоре. А мы никак не использовали их великодушие... Даже наоборот – с ними нам почему-то было лучше. Девушка всё время читала. Она старалась не смотреть на нас и зачем-то делала "безразличный вид". Как странно… Я чувствую её зависть, её тоску. Стыдно – но она приятна мне, эта зависть. И старушкино умиление тоже…"

6

– Нельзя! В бандероль нельзя класть письма.

– Ну какая же тут бандероль, девочки?! Несчастные три фотографии!

– Вытащите картонки и пошлите заказным письмом.

– Так ведь тогда фотографии помнутся!

– Ну, как знаете. Решайте сами…