«Луч прошивает все», повесть

Он стоял в дверях. Ничего не сказав, помог мне раздеться, поднёс тапки к самым ногам. Горячий чай уже был готов, и от чая мне стало так хорошо, что я подумала — может, и не заболею. Я обратила внимание на большие настенные часы — и удивилась: было только без двадцати одиннадцать. Стало быть, сегодня Фриц поторопился. Как будто знал.
Вдоволь напившись чаю и поболтав о том о сём, я легла в постель — и провалилась в липкий противный сон, точнее, во множество липких противных снов, вставленных внутрь друг друга на манер матрёшек.
Утром я проснулась поздно и совершенно разбитая. Едва я раскрыла глаза, Фриц вошёл в комнату, словно через щёлку наблюдал за мной из-за двери. С этого момента его избыточная стеснительность куда-то подевалась, словно растворилась в гигантской заботливости. По меньшей мере два раза в день он чуть не одной рукой поднимал моё тщедушное тельце и переносил в кресло, а сам за минуту перестилал постель. Возле изголовья постоянно стояла табуретка, на ней — горячий чай с малиной и лекарство. Я оказалась раздета до трусиков. Фриц растирал меня спиртом. Трусики он стирал — менять всё же доверил мне. Он носил меня до двери туалета и обратно. Он смотрел на показания градусника, словно это были какие-то огненные скрижали. Да, чуть не забыла, не доверяя полностью своему опыту, он вызвал ко мне в первый же день какого-то несусветного платного врача, чуть ли не академика, тот с важностью осмотрел меня и перевёл «грипп» на латынь.
Фриц противостоял моему заурядному гриппу, как если бы расстреливал таракана из пулемёта. Он, кстати, отменил не только мои, но и свои уроки. Естественно, грипп был обречён на скорую погибель. Уже к вечеру второго дня я лежала в постели практически здоровая и думала о происходящем клинически холодной головой.
Несмотря на наличие какой-никакой фантазии, я не могла представить себе, как выздоровею — и мы с Фрицем вернёмся к прежней жизни — замечательно-прохладной, насмешливо-лёгкой. Жизни, из которой можно было выйти в другую жизнь. Между нами как будто прорвало плотину. Кто бы мы ни были друг дружке, нас шарахнула любовь. Зачем она была Фрицу? Едва ли не самый завидный жених Новосибирска получил замарашку-золушку из-за перевала. Зачем она мне? Как же я увижу Москву? Наша внеплановая любовь была взаимной, но дважды несчастной.
Каждый человек пару раз за жизнь попадает в такую ситуацию: сейчас или никогда. Я улучила момент, когда Фриц выскочил на минуту, вероятно, в аптеку, встала, оделась, покидала часть своего барахла всё в тот же рюкзачок, выбежала на проспект, схватила такси — и вот уже была на вокзале. Некоторое время я беспокоилась, что дверь осталась незапертой на семь-восемь минут, потом успокоила себя тем, что дверь подъезда всё-таки оставалась на кодовом замке.
Поезд на Москву был через два часа. Я купила билет — моя денежная пачка даже не отощала. Все мои мысли были о Фрице. Я думала о смертельной обиде, которую ему нанесла, что он меня никогда не простит. Потом ко мне вернулось наше синхронное мышление — и я отчётливо поняла, что Фриц уже бежит сюда, на вокзал. Какой-то звериный инстинкт подхватил меня — и я метнулась в магазин поблизости от вокзала. Отсюда, через окно, я могла видеть площадь. Потом поняла, что для меня сейчас невыносимо будет видеть Фрица Краузе. Я углубилась в магазин, бесцельно разглядывая то, в чём не имела нужды.
Почему я бежала? Тогда у меня был вроде как блокирован мозг. Сейчас — с болью, с осторожностью — я могу как-то расшифровать свои инстинкты. С Фрицем Краузе первые три с половиной года мне предстояло жить в неясном статусе, в каком-то нечеловеческом томлении, потому что ни он, ни я не собирались преступать законы, земные и не только. Потом, смею думать, он женился бы на мне, и передо мной маячили — ну, скажем, тридцать лет счастья. Так далеко вперёд грех заглядывать, и всё же — что потом? Я не представляла себе, как может кончиться моя любовь — это как вода в Оби. Стало быть, Фриц старел и умирал — а вместе с ним и моя жизнь. И что в ней было бы помимо любви? Один город, один сквер, синусы, придаточные, капитанская дочь. Я не добралась бы до Москвы, не вернулась к моей бедной матери.
Напомню, что это я сейчас не рассуждаю здраво, а только пытаюсь как-то интерпретировать эту бессознательную силу, швырявшую меня: на вокзал, к билетной кассе, в магазин неподалёку. Молчал ли голос рассудка? Ну, не могу назвать это рассудком. Голос любви, как шизофренический радист, прошивал меня одним словом: вернись. Но мой двигательный аппарат был захвачен другими голосами.
Без пяти минут отправление, я рванулась к поезду. Если Фриц и дежурил наудачу возле какого-то вагона, мне удалось проскочить мимо него. И вот мы уже набирали ход, двигаясь к Москве. Почувствовала ли я облегчение? Нет, наоборот, я будто налилась свинцом. Маленькая свинцовая дура. Пару минут я бесцельно стояла перед стоп-краном, остро желая и не решаясь его рвануть. У меня мелькнула крохотная несвоевременная мысль: что каждый человек раз в жизни должен рвануть стоп-кран, но мне эта ситуация ещё предстоит. И вторая мысль, тоже небольшая и идиотская: что пока я так тупо колеблюсь, поезд отмахал три-четыре километра, и ему это раз плюнуть, а мне, если даже удастся выскочить и побрести назад, это не пустяк, и если уж рвать стоп-кран, то это надо делать сразу, не раздумывая. А если не рвать, лучше выйти на первой станции и поехать назад.
Так уговорив саму себя, я пошла в купе.
Там, помимо меня, нашлись две гигантские тётки, обе под потолок и с задницами в два моих обхвата. Если одна из них начинала двигаться по купе, вторая деликатно выходила в коридор. Каждая занимала в купе примерно столько же места, сколько курица в кастрюле. Завидев меня, тётки исполнились сочувствием и умилением и наперебой стали пытаться меня откормить — видимо, до своих размеров, благо Москва была ещё не скоро.