«Девяносто первый или путь в бронзу», роман

У кастелянши Фома получил свои вещи. Отметил, что ко-соворотка оказалась свободней, просторнее в плечах. «Хорошо, хоть картуз впору, – подумал, – сидит как прежде. Если б ещё и голова усохла, тогда вообще труба».
С удивлением воззрился на горсть монет, высыпанную кастеляншей на стол.
– Это что?
– Это ваши деньги. Здесь три рубля, я пересчитывала. Когда вы в беспамятстве лежали, циркачи ваши вместе с одеждой привезли. Пожалуйста, забирайте.
Среди монет оказалось немного – две-три – серебряных, остальные – медью, и по половине, и по четверти копейки. «Труппа для меня собрала», – догадался. Ёкнуло сердце, ото-звалось теплом.
Фома потоптался на месте ещё немного, соображая, куда пристроить аккуратно свёрнутое цирковое трико, махнул рукой и сунул его под тужурку. 
Как это прекрасно – захлопнуть за собой дверь больничного покоя, отрезав запахи йодоформа и карболки, потянуться всем телом и расправить плечи, вдохнуть полной грудью и… и застыть, вдруг понимая, что идти тебе совершенно некуда. 
– И куда вы теперь, Фома Андреевич? На поезд?
Степанов обернулся – на пороге, за его спиной, стояла Аг-лая Михайловна.
– Оно бы надо, конечно, на поезд. Только ехать куда, не знаю. Где своих искать? Да и на поездах обычно принято с деньгами ездить, а у меня сейчас и третьим классом уехать не получится.
– Так и не спешите. Снимите комнату, поживите, осмотри-тесь, как-нибудь да решится. Если согласные вы, так у меня и знакомица есть – берёт на постой. Погодите, адрес напишу.
Аглая Михайловна уже взялась за ручку двери, но тут же передумала.
– Хотя… если вы погуляете часок, в саду хотя бы, – у меня дежурство заканчивается, – так я сама вас и отведу.

 Большая вода побуйствовала и ушла. Кобылья вернулась в поросшие камышом берега, две части города вновь являли собой единое целое. Дороги подсыхали быстро, апрельское солнце не скупилось на тепло.
По пути Аглая Михайловна рассказывала Фоме о жизни городка.
– …А ещё эти автомобили! Боюсь я их жутко.
– Что, и у вас есть?
– Есть! Ещё и как есть! Может, пять, а может, и все два-дцать. Едет по булыжнику, трясётся весь. А шуму, а вони! И лошади от них шарахаются. У нас вообще много чего есть. Пивных заводов целых два, мануфактура… Две ресторации – «Лиловый динозавр» и «Прочь скука». Банк большой недавно построили, гостиница «Пражская»…
– Почему «Пражская»? Где Успенск, а где Прага! – почему-то оживился Степанов.
– Ну, не знаю я, у хозяина нужно спросить. 
Стайка гусей перешла им дорогу. Белобрысый мальчуган с хворостиной в руке застыл как вкопанный и долго пялился вслед удаляющейся паре.
– А в Кобыльей нашей, – вспомнила сиделка, – корабль утонул турецкий, золотом битком набитый. Вот.
– Да ну! И что, не достали?
– Как же его достанешь? Никто места не знает точно. Так и лежит где-то. А ещё у нас, Фома Андреевич, знаете что есть? – Аглая Михайловна добавила голосу вескости. – Подземный ход у нас есть.
– Ну! И куда он ведёт, подземный ход ваш?
– Не знаю. Говорят, в Киев, в Печерскую Лавру. Но его ни-кто найти не может. Многие в городе и не верят в его существо-вание, а я верю. А ещё говорят, клад у нас зарыт где-то. Гетман какой-то украинский зарыл. Сагайдачный, кажется.
– А не Хмельницкий?
– Вряд ли. У Хмельницкого денег не водилось, всё тратил на войну, а что оставалось – на водку.
Фома спрятал улыбку.
– И в клад вы тоже верите? 
– Верю. Город-то старинный. Его даже император Пётр Алексеевич навещал. А основан так вообще при Иоанне Ва-сильевиче.
– Да ну?!
– Правда-правда, Фома Андреевич. Ну, тогда он и городом всерьёз не считался. Так себе, застава. Это потом воевода один московский, не помню фамилии, его и развил, и укрепил. Ой, а недавно у нас взрыв случился! Почти в самом центре особняк разнесло. А на развалинах нашли… эти… прокламации вредные. Люди говорят, социал-демократы там типографию свою устроили. А взорвались то ли по неосторожности, то ли между собой не поделили что-то.
– Может, охранка подорвала, а затем прокламации подки-нула?
– Может…