«Девяносто первый или путь в бронзу», роман

Жильё Степанов оплатил за месяц вперёд, но обивая по-роги учреждений и предприятий Успенска, на снятой квартире показывался редко. Во всяком случае, по ночам, хотя трудоустройство оказалось здесь вовсе ни при чём.
– Фомушка, миленький, сладенький мой, – громко шептала Аглая Михайловна, прижимаясь щекой к мужскому плечу, – как ругаю я себя, как кляну. Я ведь на то представление попала, когда ты… когда всё случилось. Я видела, как ты падал. Страшно так и… красиво. Не моё дежурство тогда выпало, но я – в пролётку и в больницу. Не отходила от тебя, беспамятного, массажи делала. А теперь вот боюсь, ругаю себя…
– Соседей боишься? – Фома расслабленно поглаживал рукой тёплую женскую спину.
– Да каких там соседей! Дела мне нет никакого до сосе-дей! Старая я, вот что! Это ты у меня такой молоденький, а я – старуха.
– Ну какая ты старуха, Аглаша?! – вяло протестовал Фома. – И не старуха вовсе…
– Старуха, старуха! Мне ж двадцать восемь лет уже. А с мужем-то я и года не потешилась. А теперь вот… старуха. Вот и боюсь всё время – а вдруг не понравится, надоест соколу мо-ему в постели вдовьей…

Муж Аглаи Михайловны, двадцатидвухлетний подпрапор-щик Венедикт Яблоков примкнул к винтовке штык и первым ри-нулся за бруствер. Взвод ушёл в атаку, не заметив, что, не про-бежав и двух саженей, рухнул навзничь их командир – пуля японского пулемётчика вырвала подпрапорщику сердце. Случилось это под Мукденом, в последнем сражении одной из последних бесславных войн Российской империи. 

В Сан-Паулу танцевали самбу

Спросим же себя: а по ком наши плачи? Хотя – стоп, а по-чему плачи? Может, лучше спросить нам себя: за кого радова-ния наши? А может статься, и вовсе не спрашивать себя ни о чём? Во всяком случае, не задавать вопрос в столь выспреннем тоне, ибо всю сознательную жизнь боролись мы с пафосом, как с чужим, так и со своим собственным.
Да и о каком пафосе может идти речь, если едва затеяли мы разговор, едва обозначили его тему, как тут же столкнулись с глухим и стойким обывательским неприятием: ах, зачем, за-чем говорить об этом?! Ни говорить об этом не хочется, ни, тем более, вспоминать в подробностях…
Дело ясное, кому из нас нравится вспоминать о пережитых мытарствах и унижениях? И вполне можно с пониманием отнестись к своим соотечественникам и их уязвлённым чувствам, так же, как и обуздать свою страстишку к сочинительству. Можно, но… но рухнула эпоха. Не отмерла, не отошла тихо в нети, как это свойственно всему грандиозному и величественному, но непозволительно зависла, накренившись, и рухнула в одночасье. С вселенским грохотом и скрежетом. Сотрясая государства и ломая границы. Калеча наши судьбы и души…
Косоватая и жёсткая, новая эпоха рождалась в адских му-ках. В угоду незримому, но могущественному режиссёру на ходу менялись не только декорации, но и трактовка извечной трагикомедии, в просторечье именуемой «жизнь». И всем, пережившим глобальные перемены, воздалось. Все сёстры получили вожделенные серьги. Одни – возможность грести и множить, другие… Взгляните на полки и витрины магазинов, пересчитайте сорта вываленной там колбасы, марки расставленных в батареи напитков. Очереди у прилавков сменились очередями к банкоматам. Не к этому ли мы стремились?..
Справедливости ради, нужно вспомнить, что жили в стра-не и другие люди. И хотелось им свободы. Писатели и художники, скульпторы и журналисты, философы и артисты разговорного жанра считали себя ущемлёнными в творчестве, передвижениях и поступках. В условиях тоталитарного режима у них ничего не получалось, не ладилось как-то. Интересно, но у Сахарова и Солженицына получалось, а у этих – нет. У Даниэля и Синявского ладилось, у этих – ни в какую. У восьмёрки, вышедшей в 1968 году на Красную площадь, к Лобному сразу месту, и осудившей вторжение советских войск в Чехословакию, всё получилось и заладилось (психушка, ссылка, тюрьма), а у этих – ну никак.
И вот же что примечательно, когда вожделенная свобода наконец-то явилась, в весьма карикатурном, нужно заметить, виде, явления нам невиданных и неслыханных до поры шедев-ров, обвала их на наши головы, почему-то не случилось. Никто не показал нам ни неба в алмазах, ни зари за околицей. Мало того, пошлость, безвкусица, косноязычие оттеснили всё то, что прежде именовалось культурными ценностями. Вышел на гуманитарный подиум и на долгие годы воцарился откровенный китч.
Может, это и есть она, свобода?
Вот и вспомнили мы, не без грусти, о соплеменниках сво-их, переживших конец двадцатого века. А уж о не переживших и говорить не приходится – кто их когда считал, жертвы социальных катаклизмов?..