«Fidelitas», рассказ

Алексей Холодов

Несколько минут проходит в тишине, руки у неё дрожат. Когда подносят четвертый джин-тоник, она успокаивается, ее прежняя говорливость сменяется мрачным молчанием, и когда перед ней ставят овощной суп, она берет ложку, начинает поспешно есть, но вдруг слезы бегут по ее щекам, она всхлипывает, сначала едва слышно, потом все громче, роняет ложку, разбрызгивая суп по столу, и рыдает, уже никого не стесняясь, так, что к ним оборачивается бармен, втайне жаждущий зрелищ, какие редко увидишь за стойкой в самом дальнем углу зала. Официант меняет ложку, изо всех сил подавляя любопытство.

— Почему? За что? — рыдая, повторяет она.

— Поешь, пожалуйста, девочка моя, доешь суп. Я тебя очень прошу.

Но суп остается нетронутым. Постепенно она успокаивается, отыскивает сигареты, несколько раз неудачно щелкает зажигалкой и курит, сгорбившись в кресле, сосредоточенно разглядывая остывающую тарелку. Он пытается представить, о чем думает она теперь, и ему кажется, что ее мысли похожи на выпавшие из блокнота листки, едва знакомые с пером. На каждом из них успели записать только несколько первых букв первого слова первого стиха, и поэтому все они для нее равнозначны и ни на одном из них она не может остановиться. Наверное, так же думает приговоренный к смерти за несколько минут до казни. Равноправие каждой его мысли – это последняя защита от неминуемости конца. Впрочем, иногда ему кажется, что это он ожидает смерти, а она — его палач. О, если бы только можно было заново выдумать этот день! Он бы ехал тогда, не останавливаясь, до полуночи, он бы измотал ее дорогой так, что, наконец, она бы заснула еще в машине. Почему, почему без джина солнечный свет ей кажется недостаточно ярким? И почему рассвет нужно непременно окрасить хорошей порцией спиртного? Впрочем, на нее бессмысленно обижаться. В конце концов, это просто болезнь. Мы же прощаем диабетикам то, что они не могут есть шоколад, больным бронхитом – их кашель.

     Как всегда это бывает в такие минуты, у него перед глазами пробегают их последние несколько лет: первый вечер, когда она довела себя до беспамятства — лифт в их доме тогда не работал и он на руках нес ее на седьмой этаж. Он видит первое утро ее похмелья, когда небо было черным, а ей едва хватило сил, чтобы дожить без выпивки до обеда. Тогда чтобы успокоиться, ей понадобилось совсем немного: одна-две рюмки – и на несколько часов она затихла перед телевизором. Но в сумерки ее начала бить дрожь, и он понял, что женщина, которую он любил, навсегда стала другой. И дальше был вечер перевернутых пепельниц и бокалов, разбросанных по ковру объедков, вечер ее пьяных шуток и заигрывания с его друзьями. А потом, далеко за полночь, он увидел свою тетрадь — записки поэта-коммивояжера — это маленькое спасение от ее запоев и от предсказуемости его жизни.

Теперь нужно немного подождать. Теперь осталось недолго. Всё-таки ему удалось влить в нее холодный суп, втиснуть половину хорошо прожаренного стейка. Последний джин-тоник она уже не сможет допить. Теперь минут десять она будет курить, забывая затянуться, не стряхивая пепел. Первая сигарета погаснет, она зажжет другую. Сейчас голова ее как оборвавшийся парус, который держится всего на одном шкотеи его нещадно треплет ветер. Кажется, она совсем затихла. Теперь можно попробовать ее поднять. Пойдем, пойдем спать. Нам пора. Она молча приподнимается в кресле. Она забывает затушить сигарету, и он поспешно вдавливает ее в пепельницу. И вдруг новый взрыв:

— Я не уйду! Я никуда не уйду отсюда! Слышишь меня, ты, подонок! Я буду спать здесь! Оставь меня! — и она снова падает в кресло.

Он не может понять, что он сделал не так.Может быть, слишком поторопился, неловко затушил недокуренную сигарету. Испуганно, он ищет причину в себе, позабыв, что никто не виноват в том, что она такая. Его тетрадь теперь от него опять далеко. Теперь его ждут долгие коридоры упреков и оскорблений, переговоры с портье, неудачные попытки остановить ее и, наконец, после бесконечных увещеваний и угроз, длинный путь к их номеру, когда она будет размахивать руками, царапаться и вырываться, садиться в вестибюле на пол, бросаться на запоздалых горничных, а он, то притворяясь любящим и нежным, то заламывая ей за спину руки, сквозь ее смех, ее слезы, ее страх и безумие, будет вести ее к двери, за которой она постепенно начнет затихать, успокаиваться, наконец, совсем как раньше, свернется, как набегавшаяся за день девчонка, на широкой кровати, так и не отбросив покрывало, а потом и он, обессилев, устроится подле нее, опустится туда, где уже не будет раздоров, начинающих терять терпение охранников гостиниц, незнакомых людей, жадных до чужого горя, и где им опять приснится их не родившийся ребенок.

 

Доктор был молод: шел второй год его ординатуры. Когда ему исполнилось десять, он понял, что будет врачом, и еще перед поступлением в мединститут знал, что когда придет время, он попросится в реанимационное отделение. Работа терапевта или стоматолога казалась ему чем-то безобразно спокойным и неинтересным. Он смотрел на них, как, наверное, офицер морской пехоты смотрит на интенданта. Весь смысл своей профессии он видел в том, чтобы быть там, где счет идет на секунды.

Страницы