«Fidelitas», рассказ

Алексей Холодов

Потом, когда ее состояние из критического перешло в разряд стабильно тяжелого и она стала обычной пациенткой их отделения, во время дежурств он смог подолгу наблюдать за ней. Украдкой он научился находить ее лицо, следить за тем, как ее переворачивали и омывали, спасая от пролежнейее тело. В мыслях десятки раз он успел разделить с ней постель, десятки раз взглядом он входил в ее бесстрастное, не отвечавшее на чужие прикосновения лоно. И он чувствовал, как внутри него зарождалось какое-то открытие, как неподвижность ее совершенных колен, глубина ее пупка, ее сосцы, никак не хотевшие наполняться желанием, вели его к чему-то, подталкивали к какой-то разгадке. Но он все еще никак не мог до нее дотянуться, что-то пока еще мешалоему.

А потом вдруг посреди ночного дежурства, под монотонные постанывания самых тяжелых, безвозвратно больных, он снова увидел клочок ее живота — если бы все прошло так, как она задумала, его бы уже никто и никогда не покрыл бы поцелуями, — и его поразило прозрение. Он понял: она была ничтожна. Никакого великолепия монументальности, о каком он мечтал, изучая истории самоубийц, здесь не было и в помине. Она была жалкой, бессмысленной и пошлой. Все, все, что происходило с ней в жизни, никак не могло заставить ее лежать здесь вот так, беспомощно и глупо, доступной глазам чужих мужчин. Ничто не могло оправдать ее теперешнее положение. Все его теории, все мнения, сконструированные за годы раздумий, теперь утрачивали всякий смысл. Как всегда, правда оказалась намного проще и прозаичней его умствований и предположений. Он словно ощутил на себе одиночество ее живота, его тоску, его мечту о новых ласках. В его сумраке, в опустившихся на ее бедра тенях, в очертаниях ее ступни, казалось, читался приговор ее поступку. Она предала свое тело, надругалась над ним так, как не смогли бы надругаться и десяток изголодавшихся солдат, и теперь то, что сделала она и миллионы других, тех, кем он тайно восторгался, показалось ему непростительно глупым и подлым. Такая смерть — это всего лишь банальный каприз, подумал он. И даже бросившийся на меч Антоний, и вскрывший вены Сенека, и навечно погружавшийся в ванну Петроний в последнюю минуту едва ли сумели избежать пошлости. Он не мог этого объяснить, но теперь его открытие веселило его, и он с трудом подавлял в себе странную, настойчивую щекотку смеха. Словно мотылек бился в его гортани.

Когда она, спустя несколько часов, очнулась и открыла глаза, доктор был рядом, доктор стоял над ней. Но он смог продержаться всего несколько минут: смех душил его. Конечно же, был и вздох облегчения — его с ним разделила дородная санитарка Катя, — и дрожь, какую он чувствовал, когда занимался любовью, — она разбегалась от позвоночника к самым кончикам его пальцев. Но главным был смех. Смех был сильнее его, сильнее того хохота, какой сотрясал его, когда он три года назад, исключительно ради научных целей, испытывал на себе действие гашиша. Тогда его тоже охватил судорожный приступ веселья, мышцы сокращались, в животе кололо, и они с другом полчаса катались по полу его комнаты, корчась и задыхаясь, пока, наконец, неизвестный им демон не отступил от них. Теперь это чувство было еще сильнее. Бросив несколько неразборчивых указаний медсестре, он выбежал во двор и, точно переломившись надвое, упал на колени. Было раннее утро, рассвет только начинался, никто из коллег не мог его видеть, и он хохотал, припадая к земле, и полы его халата путались в опавших и омытых декабрьским дождем листьях платанов.

            Вечером фотографии самоубийц и вырезки с их историями показались ему ничего не значащими бумажками. С улыбкой освобождения он перелистывал их, готовясь надолго отбросить в нижний ящик стола, подумывая, впрочем, когда-нибудь к ним вернуться и написать небольшую статью.

 

            Вдвоем они возвращаются в их квартиру. Теперь Джек на крыльце едва поспевает за ним. Что ж, возвращение домой — это всего лишь еще один ритуал, каким мы пытаемся убедить себя: кое-что все-таки подчиняется нам в этом мире. И неважно, будет оно радостным или же сразу, в коридоре, нас встретит ее недоумение и раздраженный вопрос:

            — Тебе не кажется, что два пса — это уж слишком для нас?

            — Не волнуйся. По-моему, я кое-что придумал.

            Обед проходит в молчании. Джек жмется к его ногам, молодой колли заигрывает с ним, но, кажется, Джек все знает о том, что это его последний вечер.

            — И небо вдруг покрылось мглою, И над театром, сквозь туман, Промчался низко над землею Пернатых грозный караван, — шепчет он, но как же, как, каким силам вопреки ей услышать его!        

Страницы