«Fidelitas», рассказ

            За свою недолгую жизнь он много думал о самоубийстве. Он успел собрать сотни часов размышлений о том миге, когда человек все-таки окончательно выбирает бездну. Он никогда не думал о том, чтобы сделать это самому. О, нет, он знал наверняка: путь саморазрушения не для него. Искушение остановить все разом не касалось его никогда. Быть может, потому, что ему, удачливому, полному перспектив, окруженному любовью юноше ничего не хотелось останавливать. Наоборот, ему до удушья хотелось жить, хотелось каждую минуту ощущать силу и ладность своего тела. Но мысли о том, как это делают другие, не отпускали его. Со временем это переросло в какое-то слишком причудливое увлечение: он стал коллекционировать изображения самоубийц, собирать о них газетные заметки, научные работы по этой проблеме, и едва ли не наизусть выучил описание последних минут жизни Кириллова, самого искусственного и самого правдивого из всех знакомых ему литературных героев. Может быть, близость этой коллекции обостряла его чувство жизни, может быть, здесь было что-то совсем другое. Увлекаясь одно время психоанализом, он нисколько не хотел препарировать эту свою страсть.

            Деньги пришли вдруг, как-то незаметно, словно желая подчеркнуть случайность всякого богатства в этом мире. Просто однажды, когда прошло уже немало времени после блистательных сделок, о каких он, впрочем, едва ли помнил, запятая в числе на банковской выписке передвинулась на один знак вправо: безукоризненный работодатель не забыл о его подвигах. В день, когда он узнал о своем обогащении, она была спокойна и даже мила: со времени ее последнего опьянения прошло несколько недель, и пока ничто не предвещало в ней пробуждения новой жажды.

Он боялся, что узнав о деньгах, она решит отпраздновать их маленькую победу над отягощенным враждебностью миром. Но в ее радости, с какой она приняла эту новость, было что-то от их первых лет вместе, когда они верили в счастье, в удивительность каждого нового дня на земле, когда у них кружились головы от утреннего только что народившегося солнца, от лунной дорожки, протянувшейся июльской ночью к берегу от горизонта, когда ей совсем не нужно было заострять свои чувства частыми порциями спиртного, раздвигать стены своего воображения изощренными коктейлями. Смеясь, она захлопала в ладоши и, как молодая задорная кобылица, пронеслась по комнатам.

            — Город! Город! Скорее в город! — кричала она. — Он наш, ты слышишь, теперь он наш! Я знаю, что я хочу получить от него сегодня!

            Через четыре часа их автомобиль был завален пакетами из всех сколь-нибудь известных в их городе бутиков, а через неделю они вылетели в Рим: теперь вместе с бонусами он мог получить и давно откладываемый отпуск.

            На этот раз Рим поразил их своим цветом. Август отступил, и в воздухе была разлита истинная хроматическая щедрость. Выбеленное долгим зноем небо снова возвращало себе свою сокрушительную чистоту. Каждое утро к ним на площадь Испании по ступеням волной скатывалось солнце, а вечера были синими, как море на закате.

            Вернувшись домой, он тотчас должен был уехать, чтобы добиться нового контракта с новым клиентом, за триста миль от моря в страну степей и гранитных карьеров. Наступил октябрь, и сразу же за городом над трассой неподвижно нависли неуклюжие тучи. Они стояли непоколебимо, так же, как и темные курганы, разбросанные до самого горизонта,  и казалось, что все здесь замерло на тысячелетия. И чем глубже он уходил в степь, тем сумрачней становилось вокруг, и тем неистовей он мечтал о Риме и о своем городе на берегу моря.

Быстро договориться с клиентом не удалось, и ему пришлось остаться в огромной, единственной в округе гостинице, где в прежние времена останавливались вожди африканских племен и грустные бедуины, приезжавшие сюда договариваться о закупках оружия.Теперь здесь изредка собирались те, кто стремился поучаствовать в разделе местного песка и гранита или предложить свои товары сумрачным, косматым владельцам подземных богатств.

            Даже в этом городке улицы могли быть полны коварства: короткие, двухэтажные, часто прерываемые высокими, разбухшими от дождей и туманов заборами, все-таки и они могли закружить, завести неизвестно куда.

Все три недели шел мелкий незлобивый дождь. Казалось, даже ему лень было падать на крыши, и делал он это лишь оттого, что уйти куда-нибудь дальше, в пожелтевшие степи, было бы для него еще труднее.