«Fidelitas», рассказ

Дождь в декабре она всегда воспринимала как оскорбление, как вызов, брошенный вдруг впавшими в депрессию облаками. Порождение высшей небесной тоски, он не мог принести ничего, кроме отчаяния. Дождь, впрочем, как и солнце, как и посланный морем ветер, как и наползавший на берег туман, подсказывал только один путь, подталкивал только к одной двери. Дождь, дождь, ледяной декабрьский дождь не оставлял ей выбора.

            Она налила мартини, но тотчас выплеснула его на пол. На пол она стряхнула и пепел догоревшей сигареты. Теперь ей было все равно: убирать эту комнату в следующий раз будет кто-то другой.

            Свое решение она не выстраивала одинокими ночами, когда он был где-то в одной из своих бесчисленных поездок, не прятала в углах своей памяти, когда он возвращался, и в их доме наступали дни праздников, не подбиралась к нему ни в смерче опьянения, в ночи, переполненные калейдоскопом напитков, ссор и разбитых бокалов, ни по утрам, впивавшимся в нее клешнями похмелья. Просто однажды она решила, что здесь ей больше нечего делать. Обычные обряды утреннего туалета, приготовления кофе, незамысловатого обмена с ним фразами сделались для нее невыносимыми. Смерть показалась единственной возможностью выйти к чему-то новому, открыть для себя иные места. Переход мог быть болезненным и страшным, но он должен был длиться не более нескольких мгновений, а дальше ее ждала свобода. Все равно что молниеносный укол и раскинувшийся за ним океан избавления. Необходимая короткая боль как плата за целую бездну блаженства.

            Шелковый шнурок достался ей из бабушкиного гардероба. Загадочный аксессуар давно ушедших модниц — она ни за что не смогла бы догадаться о его назначении в нарядах прошлого века. Но он был крепок и приятен на ощупь и, несомненно, должен был ей помочь. Разобрав на кухне гипсокартон, под самым потолком она отыскала трубу: это было надежнее, чем хрестоматийные крюки и гигантские доисторические люстры неудачливых самоубийц. Петля быстро и мягко обхватила шею, словно где-то глубоко в шнурке сидел инстинкт убийцы и все годы своей жизни в пропахших нафталином шкафах он только и мечтал об этом мгновенье. Она сразу же почувствовала свою связь с ним и поняла: ему она могла довериться. Она не стала ждать, пытаться ощутить значимость последней минуты. Ожидание всегда оставляло шанс, возможность сомнения, но она ничего этого не хотеладля себя, и поэтому тотчас, убедившись в том, что шнурок к трубе привязан крепко, оттолкнула стул. Мягкость петли вдруг куда-то исчезла, в ее шею врезалась боль, она попыталась закричать и только захрипела, в нос ударил густой добротный запах мочи, но подоспевшее удушье было нежным, пьянящим, а невозможность вздоха даже развеселила ее. Она словно играла с кем-то, и чтобы победить, ей нужно было еще совсем немного продержаться без воздуха...

Ожидание… Они знали, когда отходит автобус, но из-за врожденной мнительности, страха перед возможными неудобствами и детского, неукротимого нетерпения снова и снова проверяли время отправления на своих билетах. Последний час никак не отступал, казалось, стрелка и вовсе не доберется до вершины циферблата, они ничем не могли занять себя и в который раз пересматривали чемоданы и утренние газеты. Потом вдруг одно-другое нечаянное прикосновение, и тотчас налетевшее, совсем как в прошлые годы, неудобное и неуместное желание. Неубранная гостиничная кровать снова оказалась единственным спасением от сжимавшихся все крепче тисков однообразия, и они снова, как и десятки раз прежде, едва не опоздали на рейс.

            Через два часа они были в их городе. Им нужно было ехать дальше: в обед следующего дня он должен был встретиться с новым клиентом. Он забрал из сервиса машину, и не заезжая домой, они опять вышли на трассу.

В тот день все было, как бывало раньше, когда они только встретили друг друга и он ничего не знал о ее болезни.

Солнце садилось. Степь недавно впитала в себя последний снег, и теперь дыхание ее было глубоким и влажным. На западе переполненное солнцем небо стремилось к земле, и несмотря на чистоту и резкость красок, горизонта не было видно. В машине играл магнитофон, и монгольско-перуанские напевы стелились над багровой равниной.