«Fidelitas», рассказ

Город он обошел в первый же день, до неузнаваемости перепачкав туфли и черные брюки, и теперь каждое утро после завтрака он покорно поднимался в номер, запирал дверь и опускался в кресло напротив огромного белого окна. Ему оставалось только ждать звонка от капризного клиента и смотреть на крохотные, едва уловимые капли дождя. К концу первой недели он научился по нотам разбирать его дробь о покосившийся карниз и полюбил белесо-чернильное небо. Небо начиналось сразу, в правом верхнем углу, и здесь оно было совсем родным и благосклонным. Дальше над крышами низкорослых домишек в нем угадывалась тайная враждебность, сдавленная угроза, готовая каждую минуту обрушиться на город. И после нескольких дней созерцания он вдруг понял, что теперь ему было бы страшно выйти из гостиницы, перейти на другую сторону улицы: вверху над ней — он был уверен в этом — замышлялся маленький водевильный апокалипсис, вполне подходящий для провинциального городишки. Он спускался в ресторан, обедал, любезно-равнодушно принимая услужливость официанток, возвращался в номер и снова усаживался напротив окна. Вскоре он перестал ждать звонков от своего несговорчивого заказчика: он уже не хотел их, они бы отвлекли его от кресла перед окном, от обрывка такого непохожего на римское неба.Звонок от клиента неминуемо вытолкнул бы на улицу, где — как знать? – его могла встретить бездна и печальный поверженный демон с темными крыльями – ведь из всех городов мира он вполне мог выбрать и эту, замершую в оцепенении ожидания окраину.

За ужином он исправно выпивал бутылку вина. Дальше спешить было некуда: он уже ничего не смог бы рассмотреть из своего номера и на четверть часавыходил из гостиницы и стоял у подъезда, вглядываясь в противоположную сторону улицы. Иногда, просыпаясь затемно, он, словно старательный монах, спешащий к заутрене, пробирался в свое кресло — единственное место в этом городе, где он чувствовал себя в безопасности, — и снова смотрел в верхний правый угол, стараясь побороть свое одиночество и тревогу, избавиться от саднящих, похожих на нарывы предчувствий. Грязный свет фонарей мешал темноте достигнуть совершенства, и в часы перед рассветом за окном он видел только что-то жалкое и вязкое, не принимавшее ни один из знакомых ему цветов, и это пугало его больше, чем самая темная глубина ночи. Вжимаясь в кресло, он знал, что в такие минуты необъяснимое, трудное волнение приходило и к ней, заставляя проснуться и широко раскрытыми глазами искать в темноте их спальни обещание скорого рассвета. Ей нужно было продержаться совсем недолго, но это были самые страшные минуты, и он знал, что она может не выдержать, отдаться панике, и тогда уже ничего нельзя будет остановить. В такие минуты он понимал, что должен был немедленно рассчитаться с гостиницей и уехать домой, не дожидаясь утра. Тогда к полудню степь была бы уже позади, и подъезжая к их городу, справа он бы увидел длинную серую полоску пляжа и темный изгиб моря за ним. Но потом он вспоминал о своем клиенте и щедрых бонусах — они бы неминуемо ускользнули от него, если бы сейчас он все оборвал. Все, все его труды последних месяцев, утомительные подготовки предложений и многочасовые телефонные переговоры остались бы без награды и очень скоро позабылись бы, растаяли в сфере бесполезности и бессмыслия, где исчезает абсолютное большинство наших стараний. И он оставался в кресле до рассвета, завтракал и снова возвращался к окну своего номера. Он ждал мельчайшей перемены в небе. Даже едва заметный новый оттенок мог бы все изменить, мог бы сказать так много о возможности преодоления самых твердых, непреложных законов. Но небо оставалось верным однажды избранным цветам.

А потом в конце четвертой недели позвонил клиент и контракт за несколько часов был подписан.

На следующий день он простился со своим креслом и по-прежнему молочно-серым клочком неба за окном, отмахнувшись плечом от дождя, обреченного на бесконечность.

Шли годы, и вот доктор уже не мог не признаться себе: он испытывал перед этими людьми какое-то жуткое, сумрачное восхищение. Его совершенно не интересовали те, кто бросался в море небытия, предварительно доведя себя до беспамятства алкоголем, наркотиками или всевозможными видами психических расстройств. Такие самоубийцы казались ему фальшивыми, случайными узурпаторами этого титула. Изучал он тех, кто шел на встречу со смертью совершенно трезвым, не одурманенный ничем, не прибегая к тем средствам, что делают таинство этого перехода легким и заурядным: из одного забвения они просто соскальзывают в другое, ничего не поняв, не ощутив величественности своего выбора. Что было сил, он старался представить, что чувствовали они тогда. Он верил: их плоть до последнего должна была сопротивляться решению их разума, и тень этой борьбы, борьбы, как правило, длинной, продолжавшейся годами, могла быть найдена в их лицах. В них он искал какую-то подсказку, что-то вроде возвышенного содрогания губ, а дальше — озарение, настоящий шквал мудрости и познания — он непременно должен был обрушиться на них в самую последнюю секунду, в той точке, после которой повернуть назад уже нельзя, там, где, как он верил, ждала не тьма, а новый рассвет, едва только начинающий пробиваться сквозь черно-сиреневое небо. Он был уверен: следы предчувствия такого рассвета можно было отыскать в их лицах задолго до смерти, но пока короткая медицинская практика не сводила его с ними.