«Казак», рассказ

        – Знаеть, когда стою! Все рассчитала! Шпионка! – догадался Егор и замахнулся, готовый смело действовать штыком и прикладом. Но она протянула к нему руки ладошками кверху, как бы показывая, что никакая она не шпионка, что нет у нее никакого оружия, что… Он опустил винтовку.

        – Руски! Руски! – шептала она, прижимаясь к нему, обжигая поцелуями, обвивая холодными руками столб его горячей шеи. А он задохнулся не от страсти, как всегда, а от неизвестной ему прежде нежности. Он впервые в жизни целовал женские руки, и странная эта нежность, и звериная тоска по ласке терзали его отвердевшее тело, вырвавшись из забытой души и сливаясь с дрожью ее отчаянного тела. А она ловила его ладони, целовала узловатые пальцы, ныряла лицом в огромные эти ладони, затихала в них, а вынырнув, хватала ртом воздух и прижимала его тяжелые ладони к небольшой, по-девичьи упругой своей груди, и эти негнущиеся пальцы бережно сжимали ее жадную грудь и касались набухших сосков, как хрустальной талии бокала.

        Винтовка скользнула по стене и глухо упала в ночь. Он нащупал ногой приклад, не разжимая объятий, наклонился за оружием. Женщина послушно опустилась на колени. За забором послышались шаги. Егор оттолкнул женщину, схватил винтовку:

        – Стой! Кто идет? – заорал, поднимаясь.

        – Разводящий со сменой, – услышал знакомый ответ.

Она исчезла бесшумно и незаметно. А в следующий раз увела его в какую-то дверь, и он едва успел вернуться к смене. А в конце сентября начальник караула, проверяя посты, часового Бабенко не обнаружил… Начкаром был сосед, лейтенант Ванька Даневич. Полк отправляли под Москву. Пронесло.

        Уходили с рассветом. Косые лучи тегеранского солнца соскальзывали с пологих крыш и увязали в серой пыли улицы. Несколько таких лучей натолкнулось на две фигуры у ворот того памятного двора и потерялись в черных одеяниях.

        Когда Егор поравнялся с воротами, к нему бросилась женщина, задыхаясь, прошептала: «Егор! Егор!» и протянула руки ладошками кверху. Пораженные происходящим, сослуживцы даже не подняли его на смех. А он, большой, краснозвездный, поцеловал ее маленькие ладони, прижал к себе гибкое послушное тело в черном, сглотнул подкативший комок, сказал, сказал тихо: «Прощай, Лейла!» И в это время увидел полные ужаса и ненависти глаза старика, казалось, упавшего на ворота. Егор посмотрел на него, как конный на пешего на степной закатной дороге, и бросился догонять своих. А в серой пыли сидела женщина в черном, смотрела ему вслед, и слезы падали в эту пыль.

        … – Бывали мы в энтом Тегеране. Косить, однако, пора, – Егор сползает с кровати, по привычке кряхтя и хватаясь поочередно за бедро и шею. – Кулыша болить и вяз тянеть, – хочет пожаловаться кому-нибудь, но никого нет, и он сам уже не знает, болит ли у него кулыша или это вязы тянет. – А, чтоб тебе черти! – ругается под нос, выходя из балагана.

К нему с надеждой бросается мелкая злобная собачонка, вечно голодная и непоенная, получает пинка и, поняв, возвращается на свое место. Егор берет косу у балагана, смотрит. Добрая коса. Вечор сын отбивал.

        – А, что он там отбивал, – ворчит недовольно, ищет «бабку», стелет мешок на тропинку, кряхтит и, причитая, садится, стучит пару раз по кончику полотна, кривится: – Кулыша, – и бросает молоток: – Вязы…

        Добрая коса у Егора. Теперь таких нет. Лет тридцать назад купил ее в Кумыше, в ауле соседнем. Полотно совсем стерлось, но камыш косить – лучше косы не сыщещь. Лучше этой была, пожалуй, только та, военная. Ее Колька, сын, где-то выменял, он тогда всей родне сена косил, пацаном совсем. А Егор в сорок четвертом, после очередного ранения, из госпиталя пришел в отпуск. В самый сенокос. Все, конечно, на степи. Присел на порожках родного, не раз снившегося в землянках дома, а тут, как на грех, Любаша Скибиха – грудями на калитку, в зеленых глазах его медали горят.

        – На побывку, никак, Егор Григорьевич? – ласково поет, уважительно.

        – По ранению! – ответствует Егор.

И проникается теплым чувством к себе.