«Казак», рассказ

Володимир Шовкошитний

        – А вы мне, бабоньки, рот не затуляйте. Не за кого мне бояться. На Соловках мой страх закопан! – распалялась Любаша. – Штаб в нашей хате балахоновский был. Апроська, сестра твоя старшая, – посмотрела она на Душу, – привела ночью к Балахону братьев своих – офицеров казачьих. Обнялись они с ним, расцеловались – братья же. Я лежу на печи ни живая, ни мертвая, смотрю одним глазом. А он и говорит: «Айдате ко мне, братья! Всем по званию должностев дам. Мне грамотные офицеры дозарезу нужны».

        – Нет, Яков, – говорит старший из них, – помни мое слово – нам красных не одолеть, потому – народ, да и тебе после войны офицерство твое не простят. И ты врагом будешь!

        – Как в воду глядел Арсений, – горестно покачала головой Душа, – царство ему небесное, – перекрестилась на образа.

        – За мужиков наших! Бабоньки! – крикнула Любаша. – Нам-то с вами слезы лишь, а им, соколикам, кровушку!

        Выпили. Душка поцеловала донышко стопки, дескать, пустая, не ловчу.

        – А сыграемте мы песню, кумушки-соседушки!

        – Розпрягайте, хлопци, коней, – неожиданно крепким голосом затянула бабка Царенчиха.

        – Та й лягайте спочивать, – подхватили казачки высокими хмельными голосами.

        – А я пиду в сад зеленый, – подперли снизу Егор и хромой с гражданки Петро Волков.

И песня далеких предков, бежавших на Кубань в поисках лучшей доли, до краев заполнила горницу, потекла в открытое окно и взвилась высоко над удивленной станицей к самому Чумацкому Шляху – казацкому покровителю и свидетелю былой казацкой славы. Этих людей, объединенных страшной бедой, песня объединяла еще и общей славой их истории, и хранившейся теперь в легендах доброй памятью рода. И долго еще над бессонной Кубанью плыли эти тоскующие звуки, пока, накрытые туманом, не осели по глубоким ущельям Красной горы.

         Обнимая Душку на прощанье, Любаша прошептала: «Война ведь».

– Война, – согласилась Душка.

Егор смотрел на эти перешептывания недобрым глазом и, проведя гостей, хотел было, для порядка, жену поучить. Но она ясными глазами Богородицы глянула в его хмельные и как-то странно сказала: «Давай спать, отец, истосковалась я за три годочка!»

        Он молча полез под одеяло, удивляясь умом и небывалым речам жены, и этому вдруг проснувшемуся в ней пламени. Другая баба стала, да и только. А Душка уже прижималась к нему небольшим своим ладным телом, вызревшим и упругим. Она то забывалась, успокоенная, то снова загоралась глубинным своим огнем, зажигая и в нем настоявшуюся тоску.  Руки ее, задубелые в неизбывной работе, жалили Егора так же, как мягкие руки Лейлы в чужинном Тегеране, но пахли они особенно – молоком, полынью и луком, вызывая в могучем Егоровом теле отдельный аппетит косаря.

        Душка истово целовала длинный ровный шрам над правым ухом мужа и, кажется, плакала.

        – От снайпера ихнего подарок, – гордо говорит Егор, – чуть бы левее – конец казаку, – и голос его дрогнул, накатилась жалость к себе, сглотнул.

        Душка только крепче прижимается да жарче ласкает.

        – Снял я его потом, – говорит Егор равнодушно, – он думал, каюк мне, обрадовался, – поясняет в десятый раз, – а я его влет, гада, – и в голосе прыгают хвастливые смешинки, – ну и сам чуток не околел от потери кровей, – завершает рассказ и тянет Душку на себя – раненый же.

Страницы