«Казак», рассказ

        – Ой, батюшки! – всерьез пугается Любаша, а сама уже подле болящего. – И куды ж вас угораздило, сердешного?

        – Да в плечо левое! – жалуется Егор.

        – Болить, небось, плечико-то? – бережно гладит Любаша жестокую рану.

        – Болить, – постанывает Егор, и в глазах его непрошенная слеза.

Он отводит взгляд, но успевает заметить расстегнутые пуговицы кофты. Любаша пытается застегнуть их непослушными пальцами.

        – А меня-то забыли должно, – шепчет обреченно, но с надеждой, – Егор Григорьевич?

        – Дак, столько годков-то, упомни тут, – важничает Егор, а глаза уже шарят по улице – нет ли кого.

        – Сенокос ведь, – догадывается Любаша и, не касаясь земли, скользит на баз, к прошлогодней скирде.

Егор, спустя минуту-другую, идет следом – не спеша. И так же, по-хозяйски, возвращается – доброе сено. «Исправная хозяйка Душка», – думает одобрительно. Находит ключ на положенном месте, входит в избу. Его окутывает давним покоем родного жилища, звенящей тишиной ухоженной горницы. Душа наполняется торжественностью, а глаза слезами, а рука самостоятельно наносит крестное знамение. Сел на табурет посреди горницы, осмотрелся. В углу увидел свои старые – латка на латке – сапоги. «Видать, Колька носит, – догадался, – должно, большой уже, – предположил с гордостью, – пойду на степь, проведаю», – решил и пошел.

        Ходьбы-то час от силы, правда, все в гору. Считай, сразу за станицей и начинается эта самая степь. Когда-то на ВДНХ в Москве, куда он попал как «лучший пахарь района» за молодецкий вид вместо худосочного стахановца, Егор слышал, что степь, мол, похожа на персидский ковер.

        – Чего придумают, – спорит с кем-то невидимым Егор, – умники! Ковры энти нафталином за версту пахнут, а тут – груди мало надышаться.

        На редких, теперь, огородах по косогору вдоль ручья в два Егоровых роста вымахали подсолнухи. Знай себе, поворачивают золотые головы за кочующим расплавленным солнцем. Кукуруза – туда же, цветет, что тебе девка на выданье, ядреным соком налилась.

        – Ну-ну, – думает Егор, – задует ветерок с Джангура да градом проутюжит – куда и гордость ваша денется! – и ухмыляется – кукуруза-то чужая.

        Колька увидел его издали.

        – Мама! – завопил. – Татка пришел! – И помчался по некошеной траве, проваливаясь порой по грудь в ее зеленое безбрежье.

        Душка и себе бросилась было бежать, но не смогла, задохнулась горячей волной случайного счастья, остановилась.

        «Гордая», – по-своему определил Егор, но на шею ему уже бросился сын, немой от радости, и Егор притиснул к себе его горячее худенькое тельце. Странная для него полужалость рысью сдавила горло, и пока первая отцовская слеза не прибавила соли на сыновью рубаху, не было слов.

        – Сынку! – наконец, выдохнул Егор. – Косарь!

        А косарь, казалось, все свои тринадцать лет только и ждал от отца этого слова, налился гордостью за мужчинство свое и нужность.

        – А я, татку, уже четвертый сенокос отбываю.

        – Казак ты у меня! – хвалил его Егор, прижимая здоровой рукой к себе: рана все же болела, и шел навстречу хрупкой своей большеглазой Душе. А она стояла посреди покоса, прижимала к груди косье, не в силах поверить очевидному – пришел Егор.