«Казак», рассказ

        Хотел было крикнуть, как когда-то отец-урядник: «Встречай, жена, мужа! Да как мужнюю честь берегла, сказывай!», но что-то внутри не позволило.

        – Как вы тут? – спросил по-людски и серьезно поцеловал жену в сухие губы.

        – Косимся вот, – ответила.

        Егор взял ее косу, крякнул от долгожданности события, размахнулся с призабытой удалью и… со стоном уронил орудие. На левом плече гимнастерка взмокла от крови.

        – Ой, боже! – бросилась к нему жена и, дождавшись, наконец, повода, дала волю слезам, а словам простор. Хлопотала вокруг своего Егора, как дитя малого, гладила по голове, дула на рану, проклинала супостата, ранившего казака.

        Колька смотрел то на мать, то на отца, которому было и стыдно перед сыном, и жалко себя, смотрел – и на выжженном лице его вспыхивала то ревность, то понимание происходящего, то радость, что они все вместе.

        – Шли бы вы домой, толку с вас нынче не ждать, – по-взрослому рассудил сын.

        – Ишь, самостоятельный какой! – не одобрил Егор. Не любил над собой власти.

        – А и то, – поддержала сына Душка, – отдохнешь с дороги, устал ведь.

        – Тысячелистника сорви, Коль, помазать рану соком, да мать-и-мачехи, прикласть, – вместо ответа жене приказал Егор сыну.

Коля метнулся к ручью, принес все, сделал вместе с матерью, как сказал отец.

        Егор велел обвязать себя так, чтобы было куда вставить косье, на левом предплечье, а правая рука у него исправная. Так косили безрукие казаки после всех войн.

        – Отдохнул бы ты, отец, – начала было Душка, мы уже сами… – но он зыркнул на нее по-довоенному – замолчала.

        Косить таким образом было – не сахар. Но, хоть и со скрежетом зубовным, Егор приловчился. А вскоре, обливаясь потом, они с Колькой гнали свои ручки почти без отдыха, стараясь один оторваться, а другой – настичь беглеца. И в этой молодецкой потехе сын восполнял свое малолетство стремлением победить, а зрелая тягучая сила отца замещала ему нерабочую руку, характером же Господь не обделил обоих.

        Через неделю целебные травы, ключевая вода и медвяный воздух степи зарубцевали рану, и Егор помаленьку стал подключать вторую руку. Но сына догнать так и не мог, хотя и не отставал.

        – Чудаки! – любовалась мать, но и со страхом думала, что уже скоро мужу опять на фронт, а там ведь могут…

«Нет, нет, только не это, – Душка крестилась и гнала от себя эти мысли, – все, что угодно, только не это. И так ведь полстаницы черных вдов. Мало ли тебе нашего горя, Господи. Защити моего Егора! Какой-никакой, а мой».

        Старуха Царенчиха, соседка, на второй вечер, как собрались каза̀чки фронтовика чествовать, шепнула Душке про Любашу. Так, мол, и так – сама видела, и крест наложила. Душка сначала не поверила, но потом смотрит – все ее Любаша расцеловывает. Налила тут Душка всем рюмки до краев да и говорит: «С сестрой моей Любашкой через ручкой выпить хочу, да и расцеловаться. Ей труднее всех – с тридцать седьмого ни вдова, ни баба!» И выпили. И расцеловались. Царенчиха чуть язык не проглотила. И Любаша-то слезы вытерла и в ответ: «А ведь и по тебе, сестра моя, тридцать седьмой пробежался арбою груженой. Героя нашего дорогого, самого Балахонова Якова Филипповича, из могилы выкинули, ироды!»

        – Тише ты, шальная! – зацыкали каза̀чки.