«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Но Одесса, наш великий Храм, наша Родина, наше детство, – только юная. Вот он и остался навсегда молодым, Илья, – не убитый, – и по имени живым взятый на небо. Наша юность, наш смех, наша радость и наше достоинство! Незабвенный и бессмертный Илья!
Есть такой иконописный извод, как восходит Илья на небо, в огненной колеснице, а его подельщик бежит по земле, держась за край плаща. Он на земле и остался, с обрывком плаща.

Мама моя, Одесса, легкий парусник, живой, упругий, бегущий по волнам, чуть накре-нившись под свежим ветром, он летит над волной, и она, напрягаясь, выпрыгивая из воды, пытается его задеть хоть по краюшку дна, и мои друзья там, на борту, я слышу их приветст-венные крики и смех, они зовут меня, – вон же они, все живые и молодые, и красивые, как тогда, в те баснословные… и голос мой захлебывается от слов на ветру… а по щекам сбега-ют то ли соленые морские капли, то ли слезы…
А справа по борту такие имена, только наши, потому что их нет ни в каких языках мира, святые имена нашего счастья, – Ланжерон, Отрада, Фонтаны, Аркадия и вновь незаб-венные наши Фонтаны… Мы и счету учились по именам станций фонтанских.
Мама моя, легкая красавица на синеве вод…

И они – все молодые, красивые, веселые…
Прямо как мне сверстники, как мои ребята из юности, со всякими тайнами, со всяки-ми склоками, со всякими бедами…

Жили-были, ели-пили,
Воду в ступе толокли…

Написали тут всякого разного, в стихах и прозе, вперемежку, наговорили, начудили, – и сгинули! Мне – разбирать их записи…
Как мне их иногда не хватает, косматой чуди. Меря-веся-мурома. Инородцы. Были и сплыли…

Особенный еврейско-русский воздух –
Блажен, кто им когда-нибудь дышал!

Это особенный воздух в новых временах определил голос русской литературы, и она приобрела библейскую глубину и одесскую невесомую легкость…
«Настоящий труд – это брюссельское кружево, в нем главное – то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы...» .
Наш город, Одесса, был упомянут в Библии, но плохие переводы с оригинала, забыв-чивость одних и зависть большинства…

Но выпить…
С Юрием Карловичем все совершенно иначе, выпить – это надо…
Вот он, мальчишка. Он бежит в гимназию, от Карантинной балки, через весь Город, по Греческой и по Дерибасовской. Он бежит и прыгает с плиты на плиту, и пересчитывает эти плиты. Ему иногда надо прыгнуть через две сразу, потому что в промежутке попались несчастливые плиты, но вот если не повезет, и попадется подряд три, или даже четыре, – то-гда все, тогда надо возвращаться домой, тогда это к несчастью.
Надо вернуться и переждать, пересидеть, отмолчаться. Если не перепрыгнуть, – тогда нечего делать. Надо вернуться вспять.
Это он не пил, смешно такое и говорить! Он пережидал сезон неудачных плит, – и разве он виноват, что сезон на плохие плиты так безбожно затянулся в стране?
Сесть за ресторанный столик, у зеркала в старой золоченной раме, в «Национале», у окна с видом на Кремль, где сиживал печальный Олеша, выпить рюмку-другую холодной водочки, смирновки, под селедочку в зелени и потом закусить это дело горячей колбаской…
Завистник – он? Это мы ему, каждый взявший в руки перо, – обречены завидовать, и такая зависть будет нашим патентом на благородство!

(…если горячей колбаской, то к ней – Михаила Афанасьевича!)

Михаил Светлов призывал отобрать у испанцев землю и поделить поровну. Потом сказку сочинил: «Идет таежный еврейский медведь…» Разве же бывают еврейские медве-ди?! А русские бывают?
На лесоповале?!

А Марина всплескивала руками – озиралась, ждала героев, – чудилось ей величие на-рода, подмостки и плаха, и палач, а вокруг стоит скорбный народ и убивается… Ах, Марина, этому народу эшафот что театр, – а стихи – только похабные частушки (и не следует путать эту похабщину с легкой присказкой интеллигентствующей фронды):

«По реке плывет топор…»

В нашей стране плавает не только гавно, но вот такая железяка х..ва, и та – не тонет! Если есть на то партийная воля. А что сказки и легенды и предания, – так это выдумка позд-нейших поэтов, чтобы не так противно было жить на Руси…
Наши русские звезды – с неба, – каждому, – это по Пугачеву, когда он под веселый смех народный велел повесить астронома-немчуру поближе к звездам. Потому что если за-жигаются звезды, то кому-то это необходимо надо! (И если выпало родиться евреем, – пом-ни – наши еврейские звезды – самые яркие! – они светят миру, – всем людям земли, – но платят за свет – всегда и только одни евреи!)
Ах, Марина! Наша бесстрашная Жанна-освободительница!
А дело все в том, что здесь, у нас, никогда не известно, кого надо и от кого надо осво-бождать.
Ей бы, такой, в обреченном конце – Париж, главную площадь, русского палача и то-пор вместо гильотины, а лучше бы расстрельный взвод русских солдат, как Гумилеву, но выпало – ржавый гвоздь и грязная в узлах веревка, от нищенки-побирушки, на дрожащей водосточной трубе … Там, в этой Елабуге, в бывшей Советской России, и в России сегодняшней, и в самой-самой предстоящей России, эта труба дрожит и колеблется до сих пор!
Место, где положили Марину Цветаеву, неизвестно.

«Ее зарыли в шар земной, как будто в мавзолей»

Но ведь и могила Осипа Мандельштама неизвестна. Но в Елабуге бывает лето, тепло, травы и деревья раскрывают в мир свою великую красоту – зелень и чистоту ветвей и листь-ев, а там, где лежат кости нашей национальной гордости, Осипа Эмильевича Мандельштама, – вечно воют ледяные ветра, несут позем, и ледяной крупой покрывают землю. Там не со-греться, там вечная мерзлота, и она выдавливает на поверхность земли мертвые кости…
Их так положили – в Землю людей, в покой и вечность…

И с Михаилом Светловым, тоже по-особому, – выпить –

Мечтая о неслыханных победах,
Несутся через дальние края
Два ангела на двух велосипедах –
Любовь моя и молодость моя.