«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Ну хорошо, Владимир Набоков не любил немцев, и Виктор Шкловский не любил, и Марина Цветаева не любила , и даже Алексей Толстой не любил, за то, что не знают русско-го языка, – а кто же их любит? Но это вовсе не повод любить Советы…

Но если, читая Набокова, его бессмертную Фиальту, у тебя не потревожится, не за-трепещет сердце, если тебе… – тогда четко знай вывод – с тобой что-то очень не так, про-изошла трагическая ошибка, и тебе теперь ничто уже не поможет, ни образование, ни ус-пешные любые земные дела, – твоя жизнь бессмысленно и преступно пуста!
Фиальта Набокова для рожденного в русском языке это патент на Благородство!
Попробуй все повторить – вновь родиться и иными глазами увидеть мир!

Тем временем Толстой, Алешка и граф, сидит у себя в особняке, у Никитских, и паль-цами загибает – считает литературных современников, – ну, говорит, ладно: Осип Мандель-штам – еврей, и Самуил Маршак – еврей, но ведь и Эдуард Багрицкий – еврей, и Михаил Светлов – еврей, и Иосиф Уткин – еврей, и Борис Пастернак, конечно, еврей, а Исаак Бабель еще какой еврей, даже Маяковский с этой лилей-осей в конец объевреился, а Виктор Шклов-ский полукровка, но это еще хуже, чем целый, и Ильф-Петров – тоже полукровка. Когда же это кончится?
Куприн, пока был здесь, тоже изумлялся, но говорил просто: и Семен Фруг – жид, и Шолом-Алейхем – жид, и Аш с Волынским, Дымовым, Федоровым и Ашкенази – жиды, а Корней Чуковский жид наполовину, что хуже целого. А как приехал туда и к русским при-смотрелся, так схватился за голову – да ведь они еще хуже евреев! И сразу полюбил Сашу Черного.

Владимир Жаботинский говорит – Бейлис умер, но дело его живет! – и жить будет, пока есть хоть один еврей. Надо с этим бороться! Но сам писать перестал, а больше призы-вал к погромам, бей, говорит, арабов, спасай родину!

Максим Горький, глядя на все это бл…… , сидел и горько плакал, а потом шел к себе в кабинет, что в ворованном особняке братьев Рябушинских у Никитских ворот,

У Никитских у ворот
Водят бляди хоровод ,

и взяв в руки нэцке, садился в кресло, забывая об этом долбанном социалистическом реализ-ме и пролетариате напрочь . Просился на Капри, а ему говорят – сначала, Максим Алексее-вич, – соцреализм, – а Капри, – Капри потом будет.
Там лестница есть, в этом ворованном особняке, знаменитая, так он на ней и благо-словлял молодых дарований – как Державин. Кто к нему придет – он сразу на лестницу и благословляет. Потому как только те за порог, их сразу же в лагерь, вот и приходилось бла-гословлять новых…

Демьян Бедный матом крыл Бориса Пастернака (про себя) и при корешах, – были еще люди в поэзии – Сурков и кроме, – богатыри, не эти… А вслух, для приличия, говорил, – мол, конечно, о птичках, это тоже необходимо, но главное, матери… твою … ализм, это главное, а птичек мы разъясним, дай время.
И разве не прав был Демьян, чуя врага своим пролетарским нутром, – если бы вовре-мя разъяснили этих птичек, не было бы никаких Жеваг.

Иосиф Уткин перестал писать о евреях и переключился на русских женщин, как по-койный Некрасов, царствие ему небесное. Чтобы коней останавливали и насчет пожаров. А в оставшееся время играл в карты и на билиарде, как Некрасов, небесное ему царство…
Маяковский ему завидовал, но больше любил еврейских женщин.

А Борис Пастернак с вождями по телефону доверительно беседовал и потом за черни-лами бегал – как найдет, сразу домой, и плакать.
Это проблемой было, с чернилами, – Даниил Хармс даже рассказ сочинил на эту тему.
Потому что когда в стране не хватает чернил, – пишут кровью!

Сидит в «Национале», с видом на Кремль, Юрий Карлович Олеша, пропивает потихонечку этот ландшафт , и молчит. Само молчание его было золотом, что же и говорить, какой драгоценностью было его слово! Вот он в вестибюле гостиницы говорит человеку в золотых галунах:
– Позовите такси!
– Я не швейцар, я адмирал! – возмущается человек.
– Ну так подайте катер, – спокойно отвечает Юрий Карлович.

Что наша жизнь? Игра!
Состоялся поэтом, сумел прозвучать … и теперь до последнего дыхания надо там ос-таваться, на высотах, где трудно дышать, где ты на виду, где каждый твой шаг, и каждое слово должно звучать… То ли адмиралом! – нацепил форму с лампасами и все! Только ко-зырять, многим – тебе, а тебе – уже немногим. А достоинства налицо – на заслуженной гру-ди и пониже задницы, на лампасах. Достоинство человека записано не лампасами по зад-нице, а иначе.

Илья Ильф с подельщиком себе придумали героя, жулика и прохвоста, – и таким сим-патичным вышел этот герой, что все его сразу полюбили. А остальные герои, в романе этом, оказались чистые придурки. Где же, спрашивается, весь советский народ?

Ах, евреи, – и куда это вас все тянет, то в вожди, то в герои, то в провидцы! Заповедал Бог вам заниматься Торой, – и зачем же еще писать слова, – в Торе есть все слова, а остальные – в Талмуде . Море у нас теплое, небеса наши ясные, – ну чего вас тянуло на этот смертоносный север, чего вы там не видали? – бессмертия им захотелось. Но бессмертие еврея – в Торе! Сколько же надо повторять?!
Нет, нужна ему лошадь, на которой он как собака на заборе, и еще ему нужна правда революции – кровавая правда, – а там где кровь, там всегда евреи. И какая разница, Исаак, с какой стороны окажешься? Сегодня ты с этой, и наблюдаешь кровь, и боль других, – так это просто предвещает беду, и тебя самого – там, у стенки расстрельной. Это зеркальная судьба, и она неизбежна!
Буденный, Семен Михайлович, вождь, совершенно справедливо говорил: «Лошади кушают овес и сено». Ну и писал бы себе Исаак о лошадках, которых очень любил, а не о вождях, которых не любил очень. О наших вождях чем меньше писать, тем спокойнее…
Я, говорит, – молчун. Но ведь это такие слова, – вот они и стали догадываться – о чем это он там молчит?