«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Он ошибся, Даниил, ему показалось, что мы все, окружающие, стоим вверх ногами.
Равнодушно шла мимо Анна Горенко, в девичестве Ахматова, величественно играя древнюю греческую героиню, скорбела и блюла достоинство. Но пьеса не может длиться дольше сюжета, и со сцены надо уходить вовремя.
Да и то сказать – трудно жить неизменно в профиль .
И она Хармса не узнала.

«В списке людей, особенно уважаемых в этом доме» – в его, Хармса, доме на Надеж-динской (у нас есть Надеждинская улица, теперь имени Гоголя, и вот я все ошибаюсь и оши-баюсь, и идя Надеждинской, все поднимаю голову, чтобы увидеть на балконе любимый за-думчивый профиль с трубкой…), были два вполне ожидаемых имени – Гоголь и Прутков. И кроме них – Бах, Глинка, Кнут Гамсун. В списке неуважаемых – многочисленные члены Союза писателей –

Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев
однажды гуляли в дремучем лесу
Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках
А Пепермалдеев с ключом на носу

Над ними по воздуху сокол катался
В скрипучей тележке с высокой дугой…

Но вдруг неожиданно воздух надулся
И вылетел в небо горяч и горюч…

Но стоит ли трусить подумайте сами
Давай мудрецы танцевать на траве
Фадеев с кардонкой Калдеев с часами
а Пепермалдеев с кнутом в рукаве

И долго веселые игры затеяв
Пока не проснутся в лесу петухи
Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев
Смеялись хаха, хохохо, хи-хи-хи

– чего же было удивляться последствиям?

А в это самое время Алексей Толстой жил вкусно, как барин, делал чего хотел, сладко ел, мягко спал, и вообще любил молодых женщин, а пожилых не любил. Но знал – в России времена для поэта – всегда не лучшие. Так что же, и не писать вовсе? Или писать друг для друга и читать это в небольшой компании, где-нибудь в Париже? Когда родина и народ – вот они здесь, а наша родина – это вам не Швейцария! С волками жить – приходится подвы-вать и иметь волчий запах. И имел волчий, зная, что остается всегда только слово, а не ло-зунги и шипение правды, – слово, оно вечно – русское литературное слово, а власть – вполне преходяща!
Он был, Алексей Толстой, – негодяй и предатель, но и Иосеф бен Матитияху, римский раб и прихвостень, был предатель. И никто его имени теперь не упомнит. Знают Иосифа Флавия, где Флавий имя хозяина, а Иосиф – имя раба. А Алешка Толстой был до того наглым – даже и имя свое изменять не стал. И все его называли графом и добавляли к этому – советский! Власти – даже гордились!
Слово – выше любой устаревающей правды! Слово было вначале, до вас, до нас, – слово будет в конце. А которые умеряли голос, и вашим, и нашей будущей правде, те теряли либо жизнь, либо, если повезет, – голос. Кто станет слушать шипение?

Кроме Толстого единственный, кто хорошо устроился при Советах, был Илья Эрен-бург, но он торговал не талантом, а остальным, из чего состоит писатель. Сидел в Париже, курил трубку, и все видели – советский, а какой смелый демократ! И чего это все твердят – лагеря и лесоповал, – вот оно, вполне европейское лицо! Это лицом он был в Париже, а зад оставался дома, вот его и накачивали нашей правдой. В этом смысле представлял собой под-садную утку, и хорошо крякал: – Хулио-хуренито! И это в то время, когда дома лирику по-свящали исключительно трактору и цементу…
Потому что нельзя служить Богу и Мамоне искренне и одновременно. Он Бога прибе-регал на потом, на самый конец, как делают прожившие красивую и насыщенную жизнь женщины, приберегая высокую нравственность напоследок.

Дон-Аминадо посвятил преуспевающему Бедному Демьяну и всей ораве прихвостней соцреализма:

Такая мощь и сила в нем,
Что, прочитав его творенья,
Не только чуешь чернозем,
Но даже запах удобренья.

А это уже сам Демьян из оправдательного раболепного письма Сталину: «Моя личная жизнь, загаженная эгоистичным, жадным, злым, лживым, коварным и мстительным ме-щанством, была гнусна…» Когда вообще так о себе… когда о себе так, припадая к стопам, унижаясь и вымаливая вкусные коржики, тогда эта жизнь не просто гнусна, но гнусна вдвойне!

Последнюю свою задуманную книгу Гумилев решил назвать «По средине странствия земного», первой строкой из собственного перевода Данте. Это было за месяц до расстрела.