«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Виктор Борисович Шкловский на немецко-берлинской станции ZOO, где зоопарк и вместо немцев живут русские, поднимал руку и сдавался, навсегда готовый на все, что ска-жут…
Это там, на ZOO, когда-то Владимир Нарбут кормил немецкого тигра русской икрой. Он вообще любил животных, Нарбут, и однажды в Питере, на Аничковом мосту, влез на Клодтова коня и слазить, по требованию городового, не пожелал.
Я там, на ZOO, спустя десятилетия тоже имел любовь, и когда прочел об этом у Шкловского, удивился – какая связь времен!
Была страшная Красная армия, была Белая, кровавого цвета страшная армия, был го-лодный ледяной Петроград, и все это его вывело-бросило на ночной снегом заметенный Финский залив, на пути в Берлин, тихий, спокойный, сытный… Но пока сиделось тут, выяснилось, что надо трогаться в обратный путь, на родину, потому что какая она ни есть, наша родина, мать, есть только она одна. Вот он, Виктор Шкловский, комиссар Временного правительства на фронтах Первой войны, командир бронедивизиона не вполне ясно на каких фронтах, основоположник литературных направлений и школ, строитель и сотрясатель, гордость и заноза русской литературы новых и предстоящих времен, поднял правую руку, сдаваясь, и уже никогда, во всю свою долгую жизнь, ее не опускал, но ведь писать с поднятой правой, правопишущему, никак невозможно!
Умереть с поднятой правой, как он сам это отметил, можно, а писать – нет!
(Есть левопишущие, но тогда они, сдаваясь, должны поднимать не правую, а левую руку!
Обе руки одновременно поднимает только мертвец!)
Сестрички эти литературные, Элла и Лиля Коган, его заели. Ну, они многими и сразу заедали-закусывали, Маяковский бегал от Эллы-Эльзы к Лиле, а потом Эльза убежала в Бер-лин и там к ней бегал уже Роман Якобсон, а Шкловский называл ее третьей Элоизой – вот она и убежала дальше, в Париж. Потому что в деревне быть первым – это лучше, чем в сто-лице последним. Но основное – живым!
А к Лили (Корней Иванович ее называл только так, уважительно и с любовью, – Лили, а всерьез уважал он очень немногих) бегало пол-Москвы, кто не сидел и мог еще бегать, но любила она только Осика, а с Маяковским жила как с бессмертием. А что оставалось делать, если Маяковский гений, а Осик – нет? Это добродушно и с удовольствием отметил Шкловский, а погодя, когда не стало Маяковского, добавил, что в этом Лиличкином доме торгуют покойником.
Шкловский вернулся в свой дом, которого здесь уже ни у кого не было, а была общая счастливая жизнь, одна на всех, как на коммунальной кухне. Он это фабрикой называл. Третьей. Вот и утратил голос (у Шкловского была Третья фабрика, у Дон-Аминадо – Третий путь, – это там, где обрывается дорога и завершаются все пути). Разницу между ними, Шкловским и графом Толстым, рассмотрел Горький и сформулировал: – то, что робкий глу-по прячет, смелый гордо достает!

В это же время Николай Гумилев ловил львов. Руками, – он и вообще был оригинал. Беседовал с Ириной Одоевцевой и числил ее в своих учениках. Что имел в виду?

А Куприн прямо говорил: руки, мол, если и дрожат, то от любви к родине…

Чуковский мемуары пишет снова.
Расскажет многоопытный старик
Про файфоклок на кухне у Толстого
И преферанс с мужьями Лили Брик.

И был такой любовный треугольник – Александр Блок, его жена, Любовь Дмитриев-на, и весь Санкт-Петербург, любому хватило бы, а тут еще революция, и все смешалось в небольшой голове у Блока, – он и написал частушку: матросня с проститутками и Христос в венчике из роз, – наше будущее! Насчет розочек, это зря…
Эти любовные многоугольники, начиная с Тургенева, стали в литературе русской ро-мантической традицией. Такая возникла «поэтическая нота», как выражались в те поры.
Сам Тургенев, Луи Виардо и Полиночка …
Герцен, революционный немецкий романтик Георг Гервег и жена Герцена, Наталия (когда этот роман был уже в самом разгаре, Герцен взял у своего друга Гервега торжествен-ное романтическое слово, что тот никогда не станет любовником его жены: умереть – не встать!)…
Некрасов, Панаев и жена Панаева… (если Панаева называли Панашкой, то как же именовали его жену?).
Чернышевский, Ольга Сократовна и весь Саратов …
Блок и Любовь Дмитриевна… Была «Прекрасная Дама», бестельная, бесплотная, бес-чувственная. Как только Блок женился на Любови Дмитривне, тельной, плотски-плотной и чувственной, тут Прекрасная Дама и скончалась от несварения...
В результате тесть Блока, Менделеев (как характерно по-еврейски устроена эта фами-лия – Мендель-Лев) установил точный градус русской водки.
Блок, – Вы знаете, Любочка вернулась!
Но были еще Пунические войны Ахматовой…
И растительный роман Бориса Пастернака и Леночки Виноград.
Даже Гиппиус-Мережковские пытались нечто романтичное в этом духе создать, но насчет Зинаиды никто особенно не заблуждался, ни так, ни эдак. А Корней Иванович дели-катно, не сам, но со ссылкой на кого-то (он это любил, укусить побольнее, но чужими зуба-ми), сообщил, что у нее, – там, все давным-давно заросло, как и не было…

Углем круги начерчу,
Надушусь я серою,
К другу сердца подскачу
Сколопендрой серою.

Плоть усталую взбодрю,
Взвизгну драной кошкою.
Заползу тебе в ноздрю
Я сороконожкою.

Вся в мистической волшбе,
Знойным оком хлопая,
Буду ластиться к тебе,
Словно антилопа я.

Я свершений не терплю,
Я люблю возможности.
Всех иглой своей колю
Без предосторожности…

Сам Лев Троцкий высказался о ней в одной антирелигиозной брошюре, что вот, мол, нет, конечно, ни бога, ни ангелов, ни чертей, ни ведьм, и вдруг, ни с того, ни с сего, добавил: «Впрочем, одна ведьма есть – Зинаида Гиппиус» .