«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Шипел, как проколотая шина, Иван Бунин из-за бугра, – и исходил святой ненави-стью и злобой, разве что злоба не бывает святой.
Павлины ему, видишь ли, дороги, – а народное счастье?!
А потому что геморрой, но это дело вполне литературное, вон и Чаадаев страдал, и даже зарубежные писатели этим не гнушались, Вольтер, например, и вся Европа чтила ге-моррой Вольтеров. Чаадаев правильно говорил, надо чаще ходить во двор – голове легче бу-дет.
Или, к примеру, геморроидальные свечи, всунул себе одну – и пошел в литературный салон на Рю-колонель Боннэ 11-бис к Гиппиусам-Мережковским, сидишь там, в одухотво-ренной среде, слушаешь, как Зинаидка в пятьсот первый раз читает свою оду лягушке, дела-ешь умильный вид, а сам думаешь – ох, знала бы ты, Зинка, что у меня сейчас в жопе .
Иван Бунин внимательно всматривался в мир, и взгляд его был свежим и цепким, он видел новое и важное в привычном нам мире – себя и только себя и всегда одного себя . Это феномен был в русской литературе, апофеоз эгоизма, никто и ничто его не интересовало, кроме комфорта, почитания и преклонения перед ним, великим Иваном. Но при этом Иван-Гора, как его звали подхалимы, был неудачливый бабник. Это ведь от него ушла любимая женщина (вполне упитанная и трудолюбивая писчебумажница, то есть женщина-писатель) к подруге-лесбиянке, и более позорного факта во всей русской литературе я не знаю.
«Костяной старик – дед… злой, мрачный писатель… зависть к молодым и богатым, какое-то даже лакейство…», – это о нем Юрий Олеша .
Есть очаровательная история, как в 36-м году Иван Бунин решил посетить Германию, объяснив это желанием «побывать в стране порядка и увидеть настоящего генерала в фор-ме» . Немцы Бунина на границе раздели догола, три часа допрашивали и сделали ему про-мывание желудка, то есть поставили клизму. Они искали бриллианты. Но, возможно, они исходили из понятия «литературный бриллиант Бунин»? Он же там, во время этих процедур, непрерывно кричал, не зная никаких европейских языков, – «нобель»! – «нобель»! Возможно также, что когда в Одессе переименовали бывшую Полицейскую улицу в имя Бунина, эту историю просто вспомнили. Говорят также, что клизма помогает от геморроя.
А это уже Владимир Набоков о Бунине: «Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только что получил Нобелевскую премию… Его болезненно занимала текучесть времени, старость, смерть, – и он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше». А потом, когда выходили из ресторана, гардеробщица засунула шарф Набокова в рукав бунинского пальто. «Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание му-мии, и мы тихо вращались друг вокруг друга».
Разматывание мумии – как образно и точно.

Вообще они там, в Париже, мало любили оставшихся в Советской России, еще мень-ше, чем приехавших жить в Париж. Зинаида, например, Гиппиус, не говоря худого о Мереж-ковском. Нудно писать не надо, это правда, а так, он во всем остальном неплох был, я бы даже сказал, был исправен. Нобелевскую чуть не получил, но ему дорогу перешел Иван Бу-нин . А третьего кандидата и вообще не было в тот раз – решили дать русским, именно эмигрантам, чтобы прищемить хвост Советам, – и дали…

Ты что же камушком бросаешься,
Чужая похвала?

Ликовала вся русская эмиграция, мол, вот, – мы в Европе, а Советы – опять в жопе, но многие радовались даже не за Бунина, а что Мережковскому утерли нос. Выкуси! Я так думаю, что Мережковский из-за Гиппиус и пострадал – не столько его не любили, как не хотели, чтобы она, змея, радовалась.
Змеёй она себя сама называла, и еще «сколопендрой». Ну, ей виднее.
Вообще, Мережковские, по отзывам современников, злобные были ребята. И великие угодники сильным мира . Когда Бунин метнулся к Гитлеру, попав на промывание желудка, они поехали на поклон к Муссолини. Дуче дал им аудиенцию, – шли по залу два русских литератора, маленький сгорбленный печальный ёжик и его высоченная литературная супруга Зинаида, «вся в костях и пружинах» , и когда подошли к театрально-шутовскому Муссолини, Дмитрий Мережковский, отвесив низкий земной поклон, торжественно произнес: «Хочу написать книгу, Дуче, о двух великих итальянцах: о вас и о Данте» .
Даже Муссолини это покоробило .
Они потом заигрывали и с португальским диктатором Салазаром, которому Мереж-ковский написал, что мечтает составить жизнеописание португальской святой Фатьмы, но ответа так и не получил. Возможно, потому, что такой святой вовсе не существует, а есть в Португалии городок Фатьма, где, по преданию, народу как-то явилась Дева Мария.
Злые языки говорили, еще неизвестно, кто из них жена, а кто муж… Зинка-то, она ведь и подписывалась мужчиной, когда пописывала в России. И это, говорили, – неспроста. Это мода была такая – делать из семьи литературу, как книгу. Еще Блок этим занимался, а в Советской России такую книжку сочинили Лили и Осик Брики и вписали в нее Маяковско-го.
Но, конечно, нетактично было писать слово «ЖОПА», да еще печатными буквами, на стене их литературного салона, что звался «Зеленая лампа», на Рю-колонель Де Боннэ 11-бис . Сами подумайте, идешь в «Зеленую лампу», на душе праздник, как если бы там будет сам Пушкин, или на худой конец Чернышевский, стихи репетируешь на предмет чтения, ес-ли что, мысли светлые, и вдруг, подняв голову, на стене святилища, на этом алтаре русской словесности (в изгнании) читаешь крупными буквами выцарапанное слово «ЖОПА». Пусть и привычное слово, не в первый раз читаешь, а праздника как не бывало. И даже сомнение какое-то странное возникает, а святилище ли это на самом деле?!

Я вот подумал, нам сегодня приходится на каждом шагу это читать, и еще похлеще, на заборах, на стене Новороссийского университета, на дверях городской Думы, на свежем еще памятнике Ивану Франко, – и вот, какая же здесь будет поэзия?!