«Понедельник, вторник...», повесть

Вайсман ему нравился. И по характеру – по образу, что ли. Даже по виду: среднего роста, обычной внешности, с чуть полноватым носом и губами. Вайсман слушал, слегка наклонив голову, и когда соглашался, чуть кивал, когда сомневался – чуть подымал брови – то есть именно в меру, чтобы не обидеть сомнением и несогласием. То есть не было в нем этих крайностей, этого зуда мошенничества, комбинаторства, с одной стороны, и нарочитой книжности, отдающей снобизмом, с другой, не было угодничества и забегания всех и всяческих дорог (Яша опять припомнил Виноградского) – и упрямства, питаемого скрытой заносчивостью и презрением, не было страха и показной бравады, простоватости и ужимок хитреца – короче говоря, привлекала срединность, основательность.
Артель инвалидов, бывшая 12-я, а ныне –  им. 34-й годовщины Советской Армии, за год работы сразу вышла в передовые.  Жесткого плана инвалидам не доводили. Но каждый месяц – так поставил дело новый председатель Вайсман – от кого-то из надомников,  а было их поначалу всего около двадцати, а к концу года – более ста, – обязательно приходило что-то дельное, они прямо-таки забрасывали руководство идеями. Швейное дело пошива сумочек и кошелечков обросло  множеством ответвлений.  Со швейной фабрики им. Горького стали брать обрезки и делать такие комбинированные  косметички – просто загляденье.  Потом добавили обрезки кожи и кожзаменителя – еще лучше. А цветные красочные сетки-авоськи из отходов химволокна! А кульки целлофановые с фантазийным накатом двух цветов! Торговля брала хорошо, просила: давайте.  Для фабрики игрушек стали шить платья для кукол и им же – ботиночки. Для погребальной конторы – бумажные и марле-тканевые цветы. Наладив работу со смежниками, Вайсман вывел артель в передовые. И не только по Киеву.
– Я беру всех, – говорил, – никому не отказываю. Каждому найдем. Кто сказал, что слепой человек флажок к палочке приклеит  вверх ногами – если на флажке есть накат – он чувствует, это вы не чувствуете, а он чувствует – бояться за это не надо. И душевнобольных берем – дома, под надзором родных. У меня есть один мальчик, даун, вылитый Буденный, только без усов, – как он клеит праздничные конверты! – точненько, аккуратненько – нормальный так не поклеит – и в доме покой, тишина.  А что было раньше – буйный, кидался на всех, конную милицию вызывали…
Ой, Вайсман, ай, Вайсман. Верткий, оборотистый. Наверное, и старики в молодые годы были такими. 

1953, январь, 13 (вторник), 14.40
С главбухом Шварбером контакта не было. Вы спросите, как? У Яши – и не было, как это? А потому что ни у кого не было – ни у министра, ни у Специвцева, первого зама, ни у кого. Главбух, подписывавший акты ревизии облсобесов, ответственный  за каждую копейку, где бы ее ни потратили или украли, за передачу с баланса на баланс  какой-то киноустановки и излишков ржи, даже за выдачу бесплатных путевок, он нес всю полноту ответственности – и потому верить на слово не собирался. Человек  спокойный, неулыбчивый и  малоразговорчивый, он никогда не подписывал «бумажки» с первого раза.
– Разрешите?
Шварбер поднял глаза и поверх очков глянул на вошедшего. 
– Я к вам вот с таким вопросом, – и подал обходной с приложенным к нему заявлением.
Шварбер указал на стул. 
И положил обходной перед собой. Снял очки, прищурил один глаз, достал из футляра бархотку… 
Привычка эта – щурить глаз не при чтении бумаги, а размышляя, принимая решение, была за Шварбером известна, и ничего хорошего не предвещала. 
Надо сказать, что эти «пионерские художества» ему не нравились. Все эти ремонты хозспособом, когда материалы шли как бы в дар, когда воинские части и желдорога выделяли рабсилу, не получая от министерства оплату, и вопросы решались путем первоочередного обеспечения инвалидов путевками – все эти махеры главбух не одобрял, и хотя его подписи на актах не было, щурился и намекал министру об ответственности.
– Но почему – у нас же не убывает, а прирастает, – не понимал министр, – каждый год 10–15 – а то и 20 и более объектов приводим в порядок. Что же не так, Борис Моисеевич? 
А тот снова и снова пытался объяснять, что по требованию двойной записи прирост должен быть отражен  и в затратах, а их нет, и потому неизвестно, сколько и чего использовали.  Но Федот Гурьяныч не понимал, говорил –  «ладно, ты же знаешь, Яков себе не берет», и тут же требовал усилить контроль, провести инвентаризацию, оформить как положено.  И Шварбер уходил с чем пришел.
Справедливости ради заметим, – и Шварберу это было известно лучше других,  – что  все необходимые документы о шефской помощи инвалидам и детям-сиротам Бедеров привозил, а равно и акты ввода и даже фотографии того, что было сначала, и как хорошо стало. Но фото к отчету не пришьешь, фото не документ, и если что вскроют – кто будет разгребать, объясняться, отписываться, кто?
Обходной лежал перед ним.
– Вы делаете ошибку, Яков Исаакович, – и потянулся за ручкой, окунул и аккуратно  коснулся кончиком пера  войлочного кружка, снимая ворсинку, расписался и расшифровал подпись – Б. М. Шварбер – и  протянул, не читая заявления.