«Понедельник, вторник...», повесть

О погоде на территории еврейской части Советского Союза:                 

переменная облачность, в областях Украины возможны осадки.
Газета «Вечерний Киев», 1953, январь
Список Шиндлера выставлен на аукцион.
Интернет

1953, Киев, угол Жилянской и Горького
Дом – двухэтажный, со слуховыми трубами с первого этажа на второй. «Стены имеют уши»  – повторяет Соня и подходит к отвору слуховой трубы, осторожно вытаскивает небольшую подушечку и, прикладывая палец к губам, не без удовольствия разбирает таранчихино шипение и визги.
 – Таран опять явился в стельку – и это управдом? Это достойный пример для нашей советской молодежи?! А коленом под зад и к чертовой матери! – сорвалось у нее однажды в присутствии бабы Хаи, и как она ни жалела и каялась, – а слово не воробей, – Таранов «писал», все знали. 
«Писал» – означало «стучал», или «сигнализировал», проявляя большевистскую бдительность, или «докладывал», или «капал». Много разных синонимов придумал наш, прошлый век.
Но так было не всегда. Еще при царе проживал здесь писатель, философ, профессор Киевского университета, к мнению которого прислушивались  и видные деятели, и простой народ... Настоящий писатель, без кавычек.
Хотя трубы эти были и при нем, и до него. Жила здесь одна вредная старуха, домоправителка. Нижний этаж она сдавала со скидкой, а за то требовала  разные  услуги: чтобы торговка на рынке скупалась для нее, а товарки-белошвейки – прибирали,  бедный студент открывал ворота и подметал двор, а кухарка готовила на всех желающих столоваться. А почему, вы спросите, – вредная? А не давала покоя, все требовала, дергала, вмешивалась, стравливала, укоряла, плакала по поводу и без повода. И чаще всего – из-за этих злосчастных труб, затыкать которые она запрещала – до визга, до истерики. Потому даже когда затихала, жильцам казалось, что вот она стоит за дверью и прислушивается, стоит и ждет чего-то. 
Но это еще не всё. По ночам она катала шары.  И когда шар, тяжело приминая скрипучие половицы, приближался к отвору и звук железнодорожно нарастал – кто-то будто схватывал и  сжимал невысокое строение, точно  щупальцами, и умноженный трубами гул проникал во все комнаты первого и второго этажа, и не помогал ни ночной колпак, ни вата в уши, ни с головою под одеяло, ни «думка», прижатая к голове, ничего...
Старуха померла, но шары продолжали кататься, и по ночам ерзало и хрипело,  вздыхало и постанывало,  покашливало, выдыхало...
И только с появлением профессора дом будто стряхнул с себя паутину, откашлялся, наконец, отоспался.
Зазвучали в трубах умные и вдохновенные речи. На польском, украинском, на идише запели одинаково грустные и веселые песни, а там и сказки, и байки, и молитвы…
Когда же с маршами и выстрелами ворвалась новая жизнь, дом потрясло-помотало, а потом – сжался он, съежился и притих,  будто Старуха вернулась. И всё зажило по ее законам: и в мирные годы репрессий, и в оккупацию, и даже в озаренные счастьем месяцы после Победы, и в наползающие пятидесятые. 
А  зимой 1948-го две комнаты в этом доме получила семья Бедерова Я. И., моего деда, переведенного из Кисловодска с должности директора санатория на  должность начальника Управления делами Министерства.   

Их не было только в тамбуре – в общей прихожей, общем коридоре. Слуховых труб.

1953, январь, 13 (вторник), утро
Отрывной календарь, еще толстый,  еще в самом начале, висел  у трюмо и требовал решительных мер. С прошлым следовало расставаться без сожаления. Тем более «понедельник – день тяжелый».    Но листок «12, понедельник» Яша сорвал аккуратно – там на обороте рецепт чистки хрусталя, Софа просила оставить.  «Ты знаешь, такой хороший календарь, я полистала наперед,  столько полезного!» Яша оторвал листок аккуратно, прижал гирькой-разновесом.  И  неслышно ступая, пошел умываться. 
Понедельник и впрямь оказался муторным.  В пятницу Софочкин день рождения, отмечали в воскресенье. Дома. И не могу сказать, чтобы так уже переел. А вчера еле высидел планерку. Изжога и вздутие мучили целый день. И этот металлический привкус во рту.  Откуда? Все свежее… – А не надо было так нажираться.  –  Ну как не попробовать? Что я такого съел? –  Софа так наготовила – и холодец, и жаркое, и рыбу, и голубцы. Федот Гурьяныч любит покушать. И Галя – всегда так хвалит, так хвалит. – Ну взял бы по кусочку того и того. Тебе разве можно селедку? – Ты же вымочила. – ВОСЕМЬ КУСКОВ? Посмотри на свой живот! Как с голодного края. Стыдно, ей-богу. 
Яша посмотрел на живот. В зеркале он казался меньше. – Живот как живот… Что она говорит… Я же не мальчик… Майка стала задираться. А взять на размер больше – плечи спадают.
Яша – статный, корпусный. Сразу видно – руководитель. А убери живот – Яша попробовал втянуть – не то! Гибкость какая-то входит, искательность.  Официант. Или швейцар… – Яша на секунду задумывается – и череда типов  – от  гоголевских до кукрыниксовских или бор.ефимовских – английских, корейских и прочих прихвостней дяди Сэма  – (а ведь и он бывал таким, и не раз…) – череда… Яша отпускает живот и тот ложится на свое место. – А майку можно расклинить по бокам…
Сегодня – вторник.  Спокойно можно идти на 8.15. И потому он не торопится, и водит помазком, что-то напевая, подмурлыкивая, превращаясь на минуту в Деда Мороза с курчавою  пенистой бородой, и поменяв лезвие, уверенно  проходит станком, освобождаясь от пены.     
«Что-то готовят... Что-то готовят, Яков...»  – повторил Федя, выбираясь из уборной на скользкую дорожку, утоптанную жильцами,  и Яша, освещавший дорогу фонариком, как будто и не расслышал тогда, не обратил   внимания.  В тамбуре, отряхиваясь и обметая обувь веничком, переспросил было, но Федя – Федот Гурьяныч – мотнул головой – не время, мол, или не место: – Потом…  А потом – сладкое – не что-нибудь, а струдель, и даже не струдель – ради дорогих гостей были поставлены груши – настоящий цимес на меду – по Сониному фамильному рецепту.   
– Это первый и последний раз! – заявила Софа, когда проводили гостей до машины. 
Министра с супругой принимали дома впервые. Соня стеснялась: и «будки» – уборной во дворе, и покосившегося крыльца, и соседской ругани...
– Ну почему? По-моему, они пальчики облизывали, а Федя – сколько раз пил здоровье хозяйки? Твое здоровье. Я начинаю ревновать, – заворковал и попытался обнять женушку. 
Но Соня так дернулась – подожди! И зашептала: 
– Она мне говорит: «Очень жаль, если вам придется уехать. Мы так полюбили… И Федя…» А я, идиотка: – Куда? Из Киева – что вы, у меня и в мыслях… А она: – Что, Яша не говорил? – это при наших-то  стенах – я показываю пальцем – а она как не слышит, нет, таки Галя дура – а она опять:  «Яша разве ничего не…»  Голову даю на отсечение –  они слышали всё  и вся – и Полужиткова,  и Тарановы. Я ей делаю – тише, показываю пальцем на слуховую трубу, а она как ни в чем не бывало.  – Очень будет жаль, если вас… –  Яшуня, это то, что ты говорил? 
Яша кивнул.
На покатом крыльце было скользко. Яша поддержал под локоток, – две ступеньки, – и ступив на верхнюю, уже Соня протянула ему руку. 
– Когда? –  спросила в тамбуре.
– Потом. Я кое-что делаю.