«Понедельник, вторник...», повесть

  1953, январь, 13 (вторник), 11.00  
Хорошо. Первый зам с Вайсманом пошли выше. А он вернулся к себе. Производственная гимнастика – дело святое.
Настя заносит чай. Подстаканник и сахарница блестят, как серебряные. На блюдечке – лимон – три дольки – тоже светятся.  И Настя – беленькая,  ладная – до чего хороша! –  Гриша таки понимал не только в вырезке и цукерштюке…
– Как  Беллочка? Замуж не просится? 
– Ой, Яков Исаакович!  У нас же выпускной, какие свиданки… Учится. Сидит, корпит. В институт готовится.
– Медицинский?
– В пищевой. Там конкурс пониже. 
– Ну и правильно. Гриша бы одобрил. Ты бы подумала, может, сходила бы к Ковпаку – он помнит, я знаю, помогает, чем может, – а Гришу твоего  и подавно, не может не помнить. 
– А-а… Даже и не знаю… Беспокоить  как-то неловко…
– Ничего, дочери героя грех не помочь. 
Настя занесла газеты. 
Он взял «Правду» – всегда начинал с «Правды» – и сразу на первой странице – «ПОДЛЫЕ ШПИОНЫ И УБИЙЦЫ ПОД МАСКОЙ ПРОФЕССОРОВ-ВРАЧЕЙ».
Прочел. Взял карандаш и прочел еще раз. Пометки не делал.  
Вот о чем говорил Федя. «Что-то готовят». Значит… значит, отмашка дана… Зачем такой большой кабинет… Последний год он следил, ни с кем, понятно, не обсуждая,  за центральной и местной прессой, обращая внимание на общий настрой, на фельетоны, на рубрику «Партийная жизнь», тоже содержавшую критику, на заметки «по следам выступлений газеты», на стиль подачи материала, который Соня окрестила «опять евреи?». И он со свойственной кабинетному работнику скрупулезностью отмечал, что русские и украинские фамилии печатали как попало –  с инициалами или без, типичные еврейские – Глузман, Лернер, Зильберман, Кац и т. п.  – без инициалов, а нетипичные, польские или русские и украинские у евреев – с непременно полным именем-отчеством, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что прокурор Чернина – по отчеству Израилевна, а директор Робуров – Абрам Моисеевич. Хорошо запоминались и воспринимались конструкции, в которых  коммунисты Архипов, Кравченко и Сафронов подвергали справедливой критике Гарбера и Резника, а старший инженер Сафонов не раз сигнализировал о темных махинациях Зиновия Соломоновича Мешеля, Бориса Давыдовича Каминского, П. А. Шварцмана (тут и без расшифровки все ясно) и «других им подобных мошенников». Временами он отмечал определенное изящество стиля – в одном из фельетонов автор пишет о семье проворовавшихся Туркелей, о Туркеле-кладовщике, Туркеле- завпроизводством, Туркель-продавщице, позволяя себе отсутствием развернутых имен-отчеств интриговать читателя, может все-таки не те, вдруг – литовцы или туркмены, – и только в самом конце вбрасывая «и их родственник Глузман» – чтобы всё стало на свое место. Иной раз материал подавался с перехлестом, с чрезмерной экспрессией, скажем: «Я к вам, Михаил Яковлевич, от Михаила Янкелевича насчет трудоустройства меня, Янкеля Мойшевича Гуревича», который в конце оказывался однофамильцем известного троцкиста, бундовца, сиониста  и английского шпиона. Это уже был перебор, и приходилось  в следующем номере давать фельетон с незнакомыми народу фамилиями – какими-то архиповыми, диденко, матвийчуками… Впрочем, уже через номер в статье «Недостойное поведение секретаря райкома» изобличался другой Матвийчук, взявший под защиту Мельмана, Саца, Штейнберга, Каца, Фрейлиха, Коновалец(?), Киммельфельда и Каценеленбогена.  И читатель вздыхал с облегчением, пропуская мимо глаз и ушей недопустимую в таких статьях иронию насчет того, как Наум Иосифович Ицкин получал деньги под псевдонимом Б. Я. Кацнельсон…
Он ждал этой статьи. Или – не статьи – выступления на съезде, или опубликованной стенограммы суда. Или закрытого письма ЦК… Ждал, потому что слухи, слухи из каждого отвора, и не какие-то мелкие, районные или областные, и даже не министерские, даже не маленковские козни, а бери – боялись и подумать об этом – выше?
Ждал уже год, нет – больше, предчувствовал, и все же гнал эти мысли, не хотел ни думать, ни искать выхода.
С каждым санаторием, или домом отдыха инвалидов, или домом сирот, приведенным в порядок, восстановленным начиная с укомплектованного врачами и сестрами коллектива и заканчивая благоустройством территории, с новыми пахнущими краской палатами, с озокеритом и гальванотерапией, и пенкой, обязательно фиточаями и пенкой, с хорошим калорийным питанием и деятельными, энергичными завклубом и завбиблиотекой, и физкультурником – тоже молодым, веселым и загорелым, с каждым рапортом на Коллегии – ему все меньше верилось, что наступит вот такой январский, не очень в общем-то холодный понедельник или вторник. И ему придется решать – так же быстро, оперативно, как тогда, в августе 1941-го, отправляя в эвакуацию литерный поезд.