«Понедельник, вторник...», повесть

1953, январь, 13 (вторник) 11.20
Чай с лимоном остыл. Зато настоялся.
Если правда, что на ДВРЗ – Дарницком вагоноремонтном – в ударном порядке ремонтируют теплушки  – плохо: они повезут всех. Во имя гуманизма, спасая от народного гнева. И половину не довезут. А кого-то просто высадят где-нибудь в Казахстане или в Сибири – зимой, в голой степи...  То есть вот что – такой вариант – не ждать, не дожидаться своего часа, а взять детей и уехать туда – а вот – куда? – уехать, ну скажем, на Дальний Восток, в Биробиджан – самим. Сесть на поезд, все бросив?  А если по дороге что-то новое, страшное... Все-таки ехать. Но это означает признать, что дети, записанные русскими, на самом деле – евреи. Начнут копать, как пить дать, начнут – к передовикам внимание особое. Если начнут – раскопают. 
Оставить детей и уехать вдвоем, или самому – начнут копать по службе, в министерстве… Нет, и это не годится… Он припомнил,  как детей  Иконина, зампреда и врага народа, принуждали отречься от отца. А через год и они пропали… Нет, уехать сейчас значит  привлечь внимание, а привлекать внимание нельзя. А что же тогда?..
Чай совсем побледнел. Все-таки три куска лимона – не один. Он любит такой. И съедает лимончик на закуску...
Нет, выпрыгивать нельзя. Надо раствориться, обесцветиться, исчезнуть из поля зрения. И тогда – если повального выселения не будет – а будет, как и было до сих пор, – постараться, чтобы никто, чтобы по возможности никто не капнул – ни на работе, ни дома.
Яша пососал и прожевал вторую дольку.
 
2013, январь 
Легко сказать – «написать». А что я знаю? Столько лет прошло. Эпохи сменились. Написать…  Суть ведь я передал. В повести. И о том, как он шепнул двум своим директорам (дед был завгорторгом), чтобы пришли к отходу литерного, без вещей, с одним маленьким чемоданчиком. Двум. А пришло двадцать семей – дядька напутал, – и как дед всех таки посадил, всех… 
О том, что он хранил список, я и вправду не знал. Да, было бы любопытно взглянуть, подержать в руках... Почерк у него был с наклоном в обратную сторону. Если читать справа налево –  идут буковки друг за другом, тянут, будто бурлаки, эту ежедневную лямку, или без лямки, но все равно – с  поклоном, с просьбами, кланяясь, умоляя…  А если читать слева направо – нет, идут литеры гордо, как на первомайской демонстрации, откинув головы назад, радостно – пусть ветер в лицо, в  открытое лицо... 
Если разобраться, и туда и сюда – под наклоном... И неизвестно, как лучше читать – по-русски или по-еврейски.  Один так посмотрит, другой – так. Главное, чтобы не косо. «Книжечку заведи, а списков не делай». И все же – он хранил список?.. Но что это меняет? Где я возьму ту жизнь, тот язык, тех людей…
Зазвонил телефон.
– Что-то оборвалось…
– Бывает.
– Так вот, я помню сапожника. Ты слушай. Он пришел с двумя авоськами. И в них –  в газетах – были завернуты пары обуви. Его обувь. И еще две пары – на шнурках – висели на шее…
– Ты помнишь его?
– Длинный, худой, как Дон Кихот, только без усов и бороды. И пришел сам. В пальто… Я видел, я знал их – соседей, Яшиных друзей… Не тяни, приезжай. Пока я не забыл.
Сапожник... Запах кожи... Согнутая спина в полумраке полуподвала...  Что я, человек с одной трудовой мозолью от шариковой ручки – что я знаю?  Яша бы мог. «Это деревянные гвоздики?» – спрашиваю, –  вот интересно! – и Яша, не разжимая губ, кивает. Губы и руки заняты – он подбивает каблук – «А почему деревянные?»  – торчат шпильки меж губ, как спички. Яша шпильку вгоняет ловко, одним ударом молотка: наживил – тюк, наживил – тюк! Яша бы мог рассказать. А я? Тем более о довоенном сапожнике Шлеме, Шлеме Вайсмане, ни имени, ни фамилии которого я не знал и не знаю, и дядька мой не помнил.