«Улица Розье», повесть

 Она, Селина Маларже, в третий мой приезд в Париж бродила со мной по вечерним незатихающим надсенным улочкам, островкам счастья, а потом мы пошли к Жан-Люку, моему другу, и он показывал нам фотографии Матисса и Пикассо, и совсем молоденького Эренбурга, а потом рисунок Сутина, настоящий, с петухом и домами-деревьями, а вдали сверкал серп луны, все было в сине-коричнево-желто-белых тонах, а Жан-Люк хвалился, что этого рисунка нет ни в одном каталоге, инкогнито, а ему приятно, что в его коллекции есть тако раритет. Мне было непонятно, почему он восхищается сутинским рисунком, пусть и гениальным, а не Селиной Маларже, но он был весь в своей коллекции, ничего больше его не интересовало. Он показывал нам разные разности, а меня, как обычно, одаривал монетами времен Французской революции и Луи-Филиппа, а потом уселся за компьютер и стал ловко орудовать в Интернете, разыскивая моих родственников Клигманов, но нашел только одну Клигман, адвоката, и Селина позвонила по телефону, а та ей сказала, что никаких родственников у нее, как помнится, в Одессе никогда не было и быть не может.

 Я прошу Селину спросить, не встречались ли мадам Клигман с моей бабушкой Рахилью? Она удивлена, но вопрос добросовестно задает, а я по ее выражению лица понимаю, что мадам с бабушкой не встречалась, но именно в этот момент комната Жан-Люка от пола до потолка окутывается розовым туманом, а когда туман внезапно пропадает, я вижу бабушку Рахиль, которая стоит рядом с портретом молодого мужчины с приятным, невнятно-расплывчатым взглядом, пуговицы на его пиджачке разного цвета, но бабушке Рахиль это безразлично, но вот его лицо, по-модильяниевски вытянутое, кого-то ей явно напоминает, но я не задаю вопроса, хоть и любопытство мое прогрессирует. Жан-Люк говорит, что эта первая картина, приобретенная им у Сержа Канторовича, а бабушка Рахиль одобряет его выбор, но говорит она это мне, а Жан-Люк включает довоенный патефон и приглашает на танец Селину, и они неторопливо танцуют, словно в других временах, не потревоженных войнами и проклятиями, а потом Жан-Люк начинает рассказывать о Де Голле - эти рассказики его конек, ведь он считает, что в ХХ веке у Франции были два нормальных президента - Де Голь и Миттеран, а остальных он, включая Ширака, терпеть не может. А моя бабушка говорит с восхищением о Леоне Блюме, еврее и премьер-министре, она только за него и ни за кого больше. Я думаю, что они вот-вот вступят в перепалку, но Жан-Люк галантно сдает свои позиции и говорит, что он с мадам, которая ему нравится, спорить не будет, да и ему нет дела до премьер-министров, которые были до его рождения.

Бабушка Рахиль разговаривает с Селиной. Мне в это время Жан-Люк показывает свои пластинки с записями классической музыки и говорит о том, что музыка выручает его от длительной хандры, когда стихи и живопись не помогают. "Так происходит в этом долгоиграющем мире, - заявляет хитрющий Жан-Люк, перебирая пластинки, - и с этим ничего не сделаешь: музыка всегда приподнимает над отчаянием и дарит надежду, что все переменится к лучшему. К тому же вечное нытье плохо влияет, как ты догадываешься, на здоровье". Я не спорю и соглашаюсь с Жан-Люком, а он приглашает на танец мою бабушку Рахиль и они танцуют под музыку Штрауса вальс, который очень любил мой прадедушка Клигман. Селина хочет танцевать, но я вальсировать не умею.

3

 Тем вечером я зашел за Баськой в ее бар перед самым его закрытием. И мы с ней стали бродить по улице Розье, словно влюбленные, хоть я тогда думал не о ней, а о Селине, и мне внезапно начало казаться, что это Селина со мной рядом, и моя бабушка Рахиль рядом и говорит, что не следует упускать мгновения и красивую женщину, дарованную судьбой и этим самым мгновением.

На улице Розье, как обычно, было много людей и возле баров стояли зазывалы, а в окнах были видны повара и их помощники, готовящие кашерные блюда, а запахи этих блюд притягивали, но я знал, что Баське надоел ее бар и ей нравится просто прогуливаться, а еще мне казалось, что и Селина этого же хочет. Тут я вспомнил первую встречу с Баськой и дождь, спускающий с неба капли-послания, а еще мне почудилось, что руки Баськи сошлись у меня на затылке и притягивают мои губы к своим, а глаза ее говорят, что поцелуй наш будет затяжным, как полет капли из небес, заполненных тучами, до земли, а вокруг погаснет речь, словно наступит окончание кинофильма, тишина будет легкой и пронзительной, а я закрою глаза и вспомню всех женщин, которые меня любили и ненавидели, а потом я вспомню и тех, что даже не догадывались, почему я в их присутствии немею и становлюсь кретином, которого можно легко обвести вокруг пальца, даже не пошевелив им.

 Баська знала о нашей встрече на квартире у Жан-Люка, но, словно догадавшись о моих внезапных видениях, ничего не спрашивала и не говорила о своей подруге, а я ей рассказывал, что в Одессе на Французском бульваре живет придурок и все знают, что он умеет обольщать женщин: молодых и старых, готовых к обольщению и совершенно не склонных к этому, и некоторые особенно ревнивые мужья запрещают своим женам находиться в районе Французского бульвара, боясь, что они могут встретить этого козлоногого старика, дамского угодника, зная, что он, вечно небритый, но наодеколоненный, каждое воскресенье находит очередную молодку или солидную матрону и совращает своими речами и руками.