«Улица Розье», повесть

Тут мне почудилось, что единственный реальный человек, кроме Селины, в этой комнате - моя бабушка Рахиль, и у нее мне следовало искать утешения, и поскорее прервать метания от одной девушки-женщины к другой девушке-женщине, но тут Дронников захлопал, игра Селины оборвалась; она встала и подошла к деду, громко сказав, что играла его музыку, а он смотрел на нее отрешенными глазами, а потом поцеловал ей руки, как галантный воздыхатель, и сказал, что играла она прекрасно, но особенно ему запомнился финал пьесы, но он никак не поймет, отчего четыре минуты показались шестью годами, наполненными голосами всей его долгой жизни.

Я тешил себя мыслью, что Селина Маларже играла для меня, но она демонстративно не обращала на меня внимания, перекидываясь словами лишь с Канторовичем и Баськой, и Дронников не обращал ни на кого внимания и вновь рисовал ее деда; Канторович рисовал Дронникова, а Баська не отходила от меня, словно боялась, что Селина сможет перехватить инициативу и увести меня в другую комнату, где есть куклы, а она знала, что я собираю коллекцию кукол и благодарен Жан-Люку и Ги Аларкону за их подарки.

Тут я подумал, что ничего не написал путного о Ги и Жан-Люке, а ведь им я должен был быть благодарен за вызов в Париж, ведь бабушка моя Рахиль не могла мне помочь, Дронникова и Канторовича я не хотел обременять лишними заботами, а Ги и Жан-Люк сразу откликнулись. Я мог бы попросить Амурского, но он стал дедом. Он бы наверняка организовал мне вызов, но я решил обратиться к нему на крайний случай. Баське же надо было долго объяснять, что из Одессы в Париж попасть сложно, к тому же я крепился и думал, что сумею заставить себя не встречаться с нею, но уже в первый вечер не выдержал и позвонил, а она, когда я назвал свое имя, залопотала радостно и я попросил Ги сказать Баське, что обязательно зайду за ней, но не надо покупать новое платье. Ги кое-что добавил еще от себя. Он был занят, решал какие-то сложные геометрические формулы (или делал вид), и мне пришлось отправиться на свидание с Баськой самому, но когда я ехал в вагоне метро, я вспоминал нашу первую встречу, и она показалась мне вымышленной, слишком много в ней мгновений состояло из сентиментальных порывов, чересчур отягощенных блаженством; мое воображение сильно расшалилось.

 Я ехал и представлял, что у нас с Баськой будут вновь смелые ласки, да и пришел я тогда в бар за Баськой в сильном возбуждении, но от этого на душе было тягостно, и я не переставал корить себя, что веду себя, как наивный первокурсник, впервые назначивший свидание девушке. В глубине души я осознавал, что нашему короткому роману не суждено будет выйти за рамки приличия, и в моей душе звучала симфония Яниса Ксенакиса, гениального композитора и архитектора. С ним мы с женой познакомились в первый приезд в Париж. Он был учеником Ла Корбюзье и Оливье Мессиана и, как потом выяснилось, учился композиции у последнего вместе с дедом Селины. Дед Селины любил музыку Ксенакиса и рассказывал, что в молодости они вместе были охочи до разных неприличных шуточек и вечно соревновались между собой, кто больше сможет разыграть юных композиторов мнимыми восторженными словами о них мэтра. Потом это им надоело и они вдвоем начали учить стихи Сесиль Соваж, матери Мессиана, а он восхищался их поэтическим вкусом и делал вид, что не знает, кому они принадлежат.

Дед Селины рассказал, что он, став журналистом, написал статьи о своих друзьях, учениках Мессиана, - П. Булезе, К. Штогхаузене, И. Лорио, но больше он рассказывал о мессианской теории семиладов ограниченной транспозиции и о его полимодальности, одновременном использовании различных ладов. Он рассказывал, а Селина играла фортепьянные пьесы Мессиана, а я восторгался в тот вечер буквально всем, но еще не понимал, что именно музыка помогла деду Селины выжить на войне, а потом он посчитал, что не достоин ее и ушел в журналистику, как Пастернак в поэзию, но он продолжал славить жизнь своими музыкальными фразами, в них была своя особенная полимодальность, и Мессиан это, в конце концов, признал и перестал приглашать его на свои концерты, чтобы не выбить у него из-под ног почвы.

Селина потом мне рассказала, в одном из своих писем, что ей раньше казалось, что дед болеет страшной и неизлечимой душевной болезнью, постоянно заговаривая о своих воображаемых пороках, а иногда его облик троится, что чутко подметил в своих рисунках Николай Дронников, особенно ей нравится рисунок, где дед изображен со спины и в шляпе, покрывающей все его метания, колебания, а потом уже редкие восторги.

А Баське нравился другой дронниковский рисунок, где изображена сама Селина, а напротив, через дорогу, стоит в расслабленной позе ее дед и смотрит на трех голубков, сулящих ему три возвышенных воспоминания и ни одного грустного.

Дронникову же более других ценит собственный рисунок, на котором он рядом с дедом Селины изобразил себя; они устали от длительной беседы, от льющихся потоками сумбурных мыслей, но продолжают вести спор, лихорадочно подыскивая новые и новые возражения и оправдания; порой злясь на собственную нерешительность, что само по себе было ужасно, но все же они сумели прийти к общему знаменателю, к тому же каждый из них остался при собственном мнении.