«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

Коба и в Екатеринослав добирался особняком. В одиночку.
С дирижабля они спустились где-то под Изюмом. Ещё в гондоле Коба подошёл к Топоркову и сунул ему в карман две сложенные вчетверо «катеньки». Хотел похлопать по плечу, но пилот отстранился.
– Покатал, спасибо! Ты – молодец, Андрей.
– Про себя не скажу, а уж ты – нет, это точно, – процедил Топорков сквозь зубы. – Эх, не махал бы ты пушкой…
Лихой пассажир на дерзость внимания не обратил, кивнул на второго пилота и сказал заботливо:
– Вы к Изварскому лучше не суйтесь. Там сейчас жандар-мов полно наверняка.
– Без тебя разберёмся. – Андрей Топорков отвернулся к двигателю.
…Фома Степанов полёт запомнил плохо. Он, и спустив-шись по верёвочной лестнице на твёрдую землю, плохо сооб-ражал, где находится и что с ним происходит. Клеверная опуш-ка дубового леска, в двух шагах изрытая колеями дорога, дальние мазанки то ли хутора, то ли околицы большого села, бледнеющая точка дирижабля – всё это видел и не видел Степанов. Ему казалось, что ещё свистят над его головой пули, а сам он балансирует на черепичной крыше. Он всё ещё видел оскал Симона, с нерусской бранью палящего из маузера по вылезшим из чердачной дверцы городовым, видел удивлённую улыбку Изотыча, летящего, разбросав руки, вниз, на раскалённый булыжник мостовой.
В своей, хотя и далеко не безоблачной жизни, Фоме пока не приходилось терять близких людей. Он ещё не осмыслил гибель Изотыча по-настоящему, не свыкся с тем, что больше никогда не увидит этого крепкого мужичка, балагура и хитрована, к которому очень привязался за последние месяцы и без которого даже его пребывание в Успенске усложнилось бы чрезвычайно. Вовсе не возможность легко и быстро заработать денег заставила Степанова поддаться на уговоры Симона. В конце концов, он мог бы уйти из Успенска пешком. Сказалась чуть ли не в младенчестве обретённая привычка к риску, поступку, успеху – ко всему, чего он лишился, оказавшись на больничной койке земской больницы. Во всяком случае, Симона он ни в чём не винил. Точная пуля Ленц-Репьёва, сорвавшая Изотыча с верёвочной лестницы, пронзила насквозь жизнь циркового акробата Фомы Степанова, разорвала её на две части. Пришло понимание, что сам он чудом не отправился в ещё один, на этот раз смертельный полёт – вниз, на булыжник, под ноги к своре городовых. Аплодисменты, мальчишество, игра – всё это в миг осталось в прошлом. Вплотную подступило неведомое – тёмное, жестокое, засасывающее, страшное… Плечо ещё помнило отдачу выстрелившего нагана, а щека – тепло тонких Катькиных пальцев… Катька! Где Катька?!
Спутники Фомы разговаривали на непонятном языке, буд-то выталкивая из гортаней угловатые звуки. Похоже, ссорились или, во всяком случае, спорили. Наконец тот, которого Симон называл Кобой, ощерился в подобии улыбки, сказал что-то в примирительном тоне и, глубоко вогнав руки в карманы, заша-гал по дороге в сторону виднеющегося вдали жилья. Фому он взглядом не удостоил.
– Пойдём, дарагой! – Камо забросил на плечо мешок и тронул Степанова за локоть.
– А… Катька? С ней что? – наконец-то заговорил Фома.
– А, чёрт! Зачем у Кобы не спросил? – Он оглянулся, но удручённо махнул рукой.
– Не знаю я твоего Кобу, – вспыхнул Фома. – Ты говорил, Иванович побеспокоится какой-то, её заберёт.
– Так он Иванович и есть, Коба, – нехотя пояснил Симон. – Он поручил кому-то, я не знаю. В Екатеринославе все соберутся. Пошли уже…
Шли долго. В дороге Симон переоделся – купил с рук по-ношенные шаровары и косоворотку, картуз и сапоги. В новом облачении сделался похожим на горожанина из низших сосло-вий, уроженца южнорусских земель.
Питались в пути скудно. Когда Камо вернулся из села и принёс фунт хлеба, брусок жёлтого сала и пару луковиц, Фома не выдержал и засыпал кавказца вопросами.
– Денег совсем мало осталось, – коротко ответил Симон.
От удивления Степанов не нашёл слов и только кивнул на мешок.
– Это не наше, это – деньги партии. – Камо поморщился и добавил: – Я и Кобе так говорил. Деньги партии – это святое.
По той же причине, когда в Узловке они вышли к железно-дорожной станции, «сиятельный князь» отказался покупать би-леты. До Екатеринослава добрались, перебегая из вагона в ва-гон и прячась от кондукторов под лавками.
…После запрета покидать конспиративную квартиру Камо впал в чёрную меланхолию. Днями сидел на полу, привалившись к стене, и, прикрыв веки, напевал еле слышно тягучие армянские песни. Фома с трудом узнавал в нём того Симона, который, казалось, мог находиться в двух-трёх местах одновременно, забавно балагурил, щедро раздавал чаевые и, несмотря на плохое знание языка, умел легко разговорить и сделать приятным собеседником каждого встречного.
Донимать его вопросами Фома не решился, зато, улучив момент, остановил у внутреннего крыльца Кобу.
– Хотел бы поговорить с вами, товарищ Коба.
Степанов уже усвоил, что в этих кругах все называют друг дружку товарищами.
– Я слушаю тебя, дорогой. И не называй меня Коба, гово-ри – Иосиф.
– Хорошо. Понял, Иосиф Иванович.
Вспыхнул жёлтый огонь и тут же пропал – Коба никогда не смотрел в глаза собеседнику. Ответил мягко:
– Ну зачем так, друг мой? Для тебя я – Иосиф, просто Ио-сиф.
– Угу, – кивнул Фома и неожиданно для самого себя спро-сил: – А почему вы Симона называете Камо? Это по-грузински или по-армянски?
– Это – по-русски, – скрипуче рассмеялся Иосиф. – На церковно-славянском, точнее. Так Сенька в детстве Писание учил. Фраза Петра «Камо грядеши, Господи?» никак ему не да-валась. Начнёт пересказывать: «Камо… камо…», – а дальше ни в какую, хотя память у него дай Бог каждому. Вот и прилипло к нему – Камо. Ударение, правда, как-то потом поменялось. Это всё, что ты хотел узнать, любезный?
– Нет, не всё, – вздохнул Фома и решился: – Девушка там оставалась, в Успенске. Катя Сазонова. Симон говорит, ты зна-ешь, что с ней.
Иосиф покивал и нахмурился.