«Казак», рассказ

Утром третьего дня в щель двери пробился солнечный луч – долгожданный, но назойливый. Он бесшумно потоптался по мясистому Егоровому носу, беззаботно прошелся по левому веку и нырнул за подушку прежде, чем Егор открыл несонные глаза. Вслед за этим в двери показался зять. Буркнув: «Здравствуйте, дедушка!», взял косу, оселок, «бабку» с молотком и исчез еще до ответа. В балаган налегке влетела бойкая пчела, беспокойно заметалась над полкой, чуя мед в накрытой газеткой корчажке. Егор посмотрел на нее удивленно, вспомнил о чем-то, вышел к ульям и провалился в звенящее утро, в полный энтузиазма пчелиный гул, восходящее к небу лето. Но ничего не дрогнуло в широкой его груди, будто и не было в ней ничего.

– Если погода постоит, можно будет качать мед через пару-тройку дней, – проверяя ульи, подумал Егор. – Из первых троих ульев, где полны соты меду, переставил их на место пустых в другие ульи, а пустые поставил наиболее работящим семьям.

– Николаю не скажу, – ухмыльнулся злорадно, – понимает он там! Снова скажеть, что пчеловоды так не делают, журнал, видите ли, читаеть! Да и пущай их! Пчело-во-ды! У мене завсегда две фляги будеть, а у них – когда полторы, когда одна, а когда и вовсе хрен с перчиком, – спорил Егор и с невидимым сыном, и вечным соперником Федором Гладуновым, получая особенное удовольствие в том месте своих раздумий, где был «хрен с перчиком».

Прежде любил Егор подсчитывать, сколько же денежек принесет ему пасека, и хотя каждый раз выходило за одну флягу 400, а за две 800 рублей – это занятие приносило непреходящую радость. Любил он и просто так считать деньги. Вот просто так. А что? Сядет, бывало, вечерком, за окном обыкновенный осенний дождь льет да позвякивает ржавым рыскалом сука, бабка в летней кухне копошится (летняя она там, кухня-то, – всю зиму в ней стряпают!), а он считает себе денежки. Особенно любил те, что в пачках. Хоть рублевки, но в пачке, потому – порядок. Но бабке деньги отдавал без сожаления и в расходование не вмешивался.

Сегодня ни о чем не подумал Егор, не сосчитал своих будущих доходов. Зашел себе в балаган, сел на кровать, посмотрел на искрящиеся громады Главного хребта, просматривающиеся чуть ли не до половины, застрял на них глазами. На две головы выше других вершин сверкал среди прозрачного утра Эльбрус.

– Гдей-то за ним далеко – Тегеран, – подумал с грустью, и вдруг явственно увидел серую пыль тегеранской улицы, женщину в черном, плачущую в эту серую пыль, ополоумевшего старика у ворот, увидел – и не ухмыльнулся.

Любил ли кого-нибудь Егор, он не знал. Не думал за ненадобностью. Но Лейла снилась ему всю войну, и даже иссушившая потом душу Дарья не избавила от этих снов. Что-то колдовское было в той черной далекой красавице, какая-то нечеловеческая тоска, невыносимая нежность, от которой хотелось плакать светлой слезой.

После разрыва с Дарьей Егор неожиданно словно бы растворился в Душке, расцветшей своим последним бабьим цветом и мстящей всем своим разлучницам полной своей предвечерней любовью. Тихий и смирный ходил Егор, как ранний сентябрь. Так и встретили старость, обнявшись, а поняв, что она наступила, разошлись по разным кроватям и жили тихо, иногда переругиваясь по мелочам, боясь потерять друг друга, ибо, на поверку, были и памятью, и багажом, и последним итогом друг для друга.

Медленно побрел Егор за дорогу, где косил зять, но с полпути вернулся, взял косу. Зять косил, как с цепи сорвавшись, без отдыха, без перерыва. Его ладная невысокая фигура лоснилась на солнце честным потом, бугрясь при замахе тягучими мышцами. Работал он не по-здешнему, махал косой часто и нервно, и казалось, что упадет он, голубь, не дойдя ручку, он махал, и махал, отдавая будто бы последние силы широченному его замаху, и не падал, не отдыхал, забывая иногда о еде, только изредка открывая термос с кубанской спасительной водой.

Егор невольно залюбовался его неправильной безупречно чистой работой, поймал себя на этом: «Вот ты, – буркнул, багровея душой, – опять в одних трусах насается! От людей же стыдно», – уже к зятю.

  – Так нет же людей здесь, дедушка! – с присвистом на «шка» ответил зять, не повернувшись.

Егор сплюнул, проверил большим пальцем по полотну косы, осторожно начал ручку малым замахом. Скривился, поежился, но зять шел впереди, не оглядываясь, и Егор неохотно забыл о своих недугах. Коса сама просилась в свободный полет, и Егор дал ей волю – пустил широко и размашисто, оставляя слева высокий ряд скошенной благоухающей зелени, а справа ровную стену доживающей травы. Прошел ручку, другую. Зять все не останавливался.

– Да отдохни ты! – не выдержал Егор. – Чего ты гонишь? Вона его сколь тутыка! Наиграешься еще.