«Казак», рассказ

– Потому и гоню, дедушка, что много еще! – отвечает зять дружелюбно, – а вы отдохните. Я-то как раз разогрелся! – пошел еще быстрее, даже приседая на каждом замахе.

Егор сел на свежий ряд под разлапистый лопух, оставленный для обильного меда, поглядывал на внучкиного мужа, удивляясь, откуда у того такая страсть к косовице. Ведь теперь молодежь в городах все по морям да по курортам летом разгуливает. «Вывалят весь срам наружу и топят жир на солнце с утра досмерку!» – Егор смачно плюнул от предполагаемой мерзости зрелища и обозлился на зятя – в одних трусах пластается:

– Да одел бы ты хоть мои штаны! Ходишь голый! – укорил малого.

– Мне их, дедушка, на всю семью хватит, – не оценил тот.

Егор машет рукой, поднимается, становится перед зятем. Косит какое-то время, затем, хромая и постанывая, уходит к балагану, прихватив косу. По привычке ругает телку и ослицу, пинает Жучку, включает транзистор. Долго и серьезно слушает передачу для маленьких и уходит к ульям. Вернувшись, чертыхается по поводу гласности и перестройки, свирепствующих где-то в Москве, и кряхтя, ложится на кровать. Транзистор писклявым голосом ругает Сталина. Егор прибавляет звук, прислушивается. Входит зять, натягивает трико, говорит, отвечая транзистору: «Один у него, сердешного, недостаток был – он был убийцей! А во всем остальном парень, что надо! Идее предан, целеустремлен и, опять же, в языках толк понимал!»

– Да помолчи ты! – цыкает дед.

– Только не надо мне рассказывать, как вы в атаку «За Родину! За Сталина!» шли! – зло огрызается зять. – За голштинскую немку – кобылицу несытую, тоже бегали – это все равно, что «Ура!», что «твою мать!», – не унимается тот.

– А я и не бегал ни разу за него, – не по-Егоровски мирно говорит вдруг дед, чуть задумывается, добавляет уверенно, – ни разу!

Зять заинтересованно смотрит на него:

– А как это вы умудрились?

– А я снайпером был сперва, там тихо сидеть надобно. Если кого и вспомнишь, то разве Бога, когда пуля над ухом цвехнет. А потом в обоз попал. Так за всю войну в атаку и не ходил, – и улыбается то ли довольно, то ли с сожалением, а потом спрашивает с ехидцей: – Ну, мне, положим, не много поводов Сталина любить, а ты-то что на него взъерепенился?

– А с моей семьи шестеро с войны не пришли, а двое вернулись после моего рождения, то есть через десять лет после победы! – горячо, волнуясь, ответил зять. – Потом, правда, реабилитировали, в партию звали, да они не пошли повторно – гордые. Наши предки на Сечи не последними воинами были, отсюда и фамилия такая – Кремешный, из кремня, значит, – он выпил айрану с хлебом и медом и убежал косить.

А Егор долго еще лежал, вспоминая довоенные времена, свою поездку в Москву, глядящие со всех сторон мудрые глаза вождя всех трудящихся. Потом, при Хрущеве, эти глаза вдруг исчезли, заговорили о культе личности, но вот десять лет назад они снова взглянули в упор, как бы спрашивая безмятежных граждан: «А что скажет товарищ имярек?» А еще вспомнил Егор, что уже в сорок девятом забрали его тестя Андрея Редько. Написал Харитон Подталый, что тот как-то жалел врага народа Балахонова, пришли ночью, увели в ночь, и рассвета для него уже не нашлось… «Беззлобный казак был, – подумал о нем Егор. – А вот Харитон до сих пор поганит землю. Такие дела. Почетный ветеран, в президиумах сидит».

С голодной злостью залаяла Жучка. В балаган заглянул сосед по покосу карачаевец Хусей.

– Сдорово, Егор! – протянул руку, улыбаясь иссохшими губами.

– Сдорово! – передразнил по привычке давнишнего своего знакомца Егор. – Ты как?

Хусей махнул рукой, что, мол, спрашиваешь, и пошел на свой участок, волоча на веревке ишака, рвущегося к Егоровой ишачке и оглашающего окрестности душераздирающими призывами.

Егор знал Хусея с раннего детства. Вместе и на войну уходили. А вот вернулись по-разному: Егор в 45-м, победителем, а Хусей в 56-м, с клеймом, которое носил его народ после выселения. Из далеких чужих степей вернулась едва половина карачаевцев, влача на себе непосильную ношу чужих грехов. Сам Хусей потерял и жену, и дочь, и все, что связывало его с довоенной жизнью, но не смог не приехать на родину. И вот ходил теперь, глядя на мир недоуменно, и словно вопрошал каждый приходящий день – ну, ты что ж, снова пришел? – и качал побелелой головой.

В полседьмого приходит зять.