«Янтарная комната», роман

На квадратной площадке, с четырёх сторон огороженной высокими новыми домами, нечего было надеяться найти древние люки или подземелья. Никто не искал осколков или обломков Янтарной комнаты. Впрочем, нечто всё-таки имелось – тоже по-своему загадочное и пугающее. За главной дверью, за гигантской поющей дверью, блистающей медными бляхами. Надо было выйти на улицу, подняться на крыльцо по скользким широким ступеням без перил, потянуть на себя длинную толстую ручку и заглянуть в щель. С яркого света – в глубокий сводчатый полумрак. В этом-то полумраке и таилось всё когда-то обещанное: и люстра, и ковровые дорожки на ступенях, и пальмы, и статуи. Там, правее входа, в углу огромного холла, за столом, покрытым красным бархатом, сидел строгий, неприветливый дежурный. А потому нечего было и думать просто так, из любопытства войти в эти хоромы. Дети иногда чуть ли не часами ждали, когда дверь грозно застонет и неприступная тайна откроется на несколько секунд, дохнув запахами музея. И потом хвастали: кто сумел заглянуть глубже, кто больше успел рассмотреть. Позднее, когда во двор стала выходить Маша Шаломеева, некоторые из её подружек удостоились счастья войти в гудящий высокий холл и под осуждающим взглядом дежурного подождать, пока Маша съездит в зеркальном лифте – за скакалкой, за яблоком…

Впрочем, такое "проникновение" как-то разочаровывало, приземляло всё это великолепие. Но дети по-прежнему соревновались, подсчитывали, сколько раз им удалось побывать в "главном" доме.

Сашенька туда не заходила. Заглядывать – и то стеснялась. Её немножко смущало – пожалуй, даже отталкивало – благоговение, звучавшее в голосах новых приятелей, когда те обсуждали ковровые дорожки, пальмы и памятник Ленину. И как бы наперекор этому всеобщему благоговению вновь забрезжила, засветилась вдали – или наоборот, совсем рядом – Янтарная комната. Янтарная комната, которой она так долго ждала, которая когда-то подразнила, подразнила – и рассеялась, исчезла... И вот снова стало что-то вырисовываться, собираться – рассказы Аллы Николаевны, и странные обломки чего-то непонятного, но красивого, виденного в разное время, в разных руках. И поделки из янтаря, выставленные в магазинах, и зловещие, как черепа, пыльно-коричневые руины замка. И сны, в которых город пустеет на глазах… маленькие люди в колпачках уходят из него, понуро сутулясь, и он становится похож на брошенную ракушку. И прежнее, тайное название этого города – "Ке-нигс-берг". Жуткое слово, зубчатое, когтистое, как молния. И нынешнее название – "Калининград" – не такое тёмное, но тоже жёсткое, грозовое. И самое, самое страшное, под названием "могила-канта"...

Всё смешалось в Сашенькином воображении! Выстроилось – почти независимо от её воли – в нечто цельное, невообразимо прекрасное.

Сашенька, которую в старом дворе называли фантазёркой и врушкой, больше не выкладывала кому попало свои истории о хождениях по подземельям. Делилась она только с двумя подружками, и это уже от них таинственные сведения расходились по двору. Причём в теперешних Сашенькиных рассказах вовсе не она была главной героиней опасных похождений, а старшие ребята, жившие с ней по соседству – там, в старой части города. Поэтому её, Сашеньку, нельзя было обвинить во лжи. А все несоответствия и мелкие расхождения, на которых когда-то Сашеньку ловили, можно было свалить на тех самых двух девочек. Они, мол, что-то перепутали или не так поняли.

Старшая из девочек, Валя, была очень добрая, но и очень глупенькая. Она в самом деле ничего не могла толком запомнить, рассказывала бессвязно, сбивчиво, а поэтому как-то особенно убедительно.

Младшая, Ира, была даже для своего возраста невозможно доверчивой. Ира очарованно внимала каждому Сашенькиному слову. Много раз она обещала Сашеньке никому ничего не рассказывать, но то и дело, по случайности или в запале, выбалтывала что-нибудь – и тут же пугалась, умолкала, била себя по губам.

Отзвуки этих разговоров доходили до старших мальчишек, и они поглядывали на Сашеньку с неуверенным интересом. Такому их уважению способствовали и уже упоминавшиеся рассказы доктора Добриной, которой свойственно было всё приукрашивать и преувеличивать. Мальчишки, пока она прощупывала их желёзки, узнавали попутно о том, что все привозят из загранки дешёвое тряпьё, а Гройсман из восемьдесят третьей квартиры – действительно красивые вещи, которые будут дорожать и дорожать. Что у Гройсманов в доме – настоящий музей.

Миру Моисеевну никогда не заботило то, что она может повториться. Лишь бы к слову пришлось. После музея всегда говорилось о дочке Гройсманов: малышка, мол, сама, как статуэточка, ну прямо-таки эльф! Просто непонятно, в кого пошла! То есть отца она, Добрина, ещё не видела, но мать – совсем другая. Да ещё носит пальто с отрезной талией – при такой-то фигуре! Хотя, в общем, она ничего – симпатичная. А главное – весёлая и добрая.

Пожалуй, это был главный недостаток доктора Добриной: игнорируя врачебную этику, она постоянно обсуждала с родителями своих пациентов всяческие подробности жизни соседских семей. Кто-то мог бы и насторожиться: а вдруг в соседней квартире она так же обсуждает и его… Но каждому казалось всё же, что лично к нему, именно к нему Мира Моисеевна относится чуть лучше, чуть доверительней, чем к остальным.

Добродушная болтовня участковой не разъединяла людей, а наоборот – превращала дом в нечто вроде большой семьи. Эта болтовня нравилась людям – как и толстые красные щёки Миры Моисеевны, как её слишком громкий голос, слишком тяжёлая, громыхающая поступь, слишком блестящие серьги в ушах.