«Янтарная комната», роман

Итак, Мира Моисеевна спешила, а поэтому критиковала новый дом не так обстоятельно, как обычно. Но на полезных советах и обещаниях, что всё уладится наилучшим образом, она времени не экономила. Очаровав и мальчика (его звали, конечно же, Серёжа), и его зябнущую маму, Мира Моисеевна ушла. Выйдя из парадного, она осмотрелась, прикидывая, как поаккуратней добраться до следующего. Прежде чем открыть дверь, Мира Моисеевна оглянулась на окно третьего этажа, в котором стояла девочка с тоненькой шейкой и аккуратным круглым личиком, к которому как-то неожиданно и очень трогательно был прилеплен остренький подбородок. Две петельки косичек лежали на широких плечиках. Странные недетские глазки с ревнивым вниманием смотрели на Миру Моисеевну сквозь редеющий дождь. Доктор Добрина помахала девочке приподнятым зонтиком, улыбнулась ей подчёркнуто широко и даже послала воздушный поцелуй.

Сквозь дождь доктору Добриной не было видно, как в ответ на её улыбку дрогнули бледные губки.

Она вдруг подумала, что это большое сдвоенное окно похоже на старинную двустворчатую картину. И что из правой рамы изображение вынули. Или просто не успели нарисовать.

Надо сказать, она угадала. С правой стороны полагалось стоять Юле. Но Юля ещё не родилась.

7

Так хотелось бы сделать дождь! Своими руками, своим дыханием собрать тучи, скатать на ладони и направить каждую каплю. Двигаться в дожде, поправляя и подравнивая – как ткачиха движется по цеху, поправляя и подравнивая нити, как арфистка подтягивает, настраивает струны, добиваясь нужного звука. Рисовать, лепить дождь – как художник. Но не на плоскости, а в пространстве, в огромном пространстве, которое с трудом охватывает душа.

Или хотя бы описать дождь. Нет – написать. Целую книгу – только о дожде. Передать все его призвуки и перепады. Но как? Может быть, просто повторять, повторять слово "дождь"?

Поначалу – каждый раз с большой буквы и с точкой. Нет! Лучше – крупно и редко, с восклицательными знаками: Д О Ж Д Ь !    Д О Ж Д Ь !   Д О Ж Д Ь !   Д О Ж Д Ь ! А потом, вдруг, курсивом, наискось: ДОЖДЬ! ДОЖДЬ! ДОЖДЬ!  А потом сгустить и совсем без пробелов, сплошным рядом: Дождь!Дождь!Дождь!Дождь! Всё темнее, лист за листом: ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!

И снова с пробелами – полстраницы.

А, может, попробовать без слова "дождь"? Одни восклицательные знаки. Страницы восклицательных знаков! То наискось… То ровно…

Нет. Лучше буквы, курсивом. И вот ещё! Сверху вниз, поперёк общему движению, отдельные буквы с другим наклоном – будто отдельная струя с крыши.

А в этом сплошном дожде, в разных его местах бросить несколько случайных слов… И тот чудак, который станет честно читать мой дурацкий дождь, обнаружит где-нибудь на третьей строчке слово "девочка", на двенадцатой – "в окне", на четырнадцатой – "лицом к дождю"… И ещё где-то – "спиной… к серому… пустому… кубу… комнаты…"  Дождь. Темнота. Дождь. Одиночество. Дождь. Ожидание.

А где-нибудь в середине следующей страницы дотошный читатель обнаружит маленького Борю, который плачет, прижимая к зелёному кусучему свитерку красную пожарную машину. А где-нибудь ещё дальше, среди редеющего курсива, он наткнётся на Толика…

Толик скачет по двору, с кирпича на кирпич. В уборную. Толик не боится промокнуть. Он замечает мимоходом, что небо посветлело, чуть замедлился грохот воды. Поднимает голову – и получает по лбу здоровенный щелбан. Крупные капли бьют по глазам, метят в приоткрывшийся рот с крепкими длинноватыми зубами. Старая кофта прилипла к жёстким насторожённым лопаткам. И синие шаровары потихоньку прилипают к жёсткой попке двоечника.

В уборной совсем темно, и кажется, что дождь снова заторопился… И каждая дождинка ехидно стучит по синей деревянной будке. "А я знаю, а я знаю, чем ты тут занимаешься!"

И всё-таки, всё-таки нет уже в ливне прежней силы.

Мальчик возвращается. С кирпича на шаткую дощечку. Капли ударяются о чёрную гладь лужи, обстреливают худые лодыжки рикошетинами грязи, жиденькой и холодной. "То-оль-каа!" – кричат из дома неласково. А пахнет из-за двери ласково, пахнет тепло…

Дождь, дождь, дождь… пятится от моря, напирает на город. Стучит по стеклу, грохочет устало по новенькой жести заоконника.

Третий мальчик – в том же дожде. Лежит в постели, больной. Мальчику кажется, что кто-то метит электрическими дротиками в его окно, в его комнату, в него. На секунду из темноты вырывается и улыбается женской улыбкой Шопен. Исчезает. Мальчик весь напрягается в ожидании грохота… Гггг-Рррр-Тах-Тах-Тах! А потом остаются только всполохи… Совсем без грома – лишь чуть рокочет далеко вверху. Пожалуй, это даже страшнее… Глупости! Он – мужчина. Он ничего не боится! Он знает, что в таких больших домах обязательно есть громоотводы.

Мальчик решительно ложится локтями на подушку, прислоняет к диванному валику книгу, добывает из пачки последнюю вафлю.

"Робинзон Крузо". Книга зачитанная и рыхлая, легко раскрывается в нужном месте. И страницы не норовят самовольно перелистнуться, завести куда-нибудь назад или вперёд… Хрустит вафля. Читать темно. Будто за окном повесили огромную тряпку. А тряпка вдруг рвётся без треска пополам, и свет ударяет в комнату сквозь угловатый зигзаг. Мальчик говорит себе: "Ничего особенного! Я не обращаю внимания на молнии, на гром. У меня очень интересная книга".

Книга, сказать по правде, не слишком интересная. Во всяком случае, не такая, как все обещали. На внутренней стороне обложки написано наискось: "Константину от Аркадия. 18 сентября 1946 года".