«Луч прошивает все», повесть

Как бы вам объяснить, почему я шёл туда, наклонясь буквально на 45 градусов вперёд? Я словно был заряжен на сватовство, и первый мой декоративный опыт недельной давности не разрядил этот заряд. И вот теперь полная неопределённость стала именно тем, для чего я был предназначен.
Я бы снял шляпу, если бы у меня нашлась третья рука. А так приходилось волочить на полях килограмм свежего снега. В довершение всего Фёдор вдруг остановился и взял меня за локоть.
— Вон там, — сказал он, указывая на мерцающий сквозь снег квартал, — насколько я понимаю.
— А ты что, не пойдёшь дальше?
— Вдруг я её там встречу. Я и так уже на иголках. Пожалуйста, Николай Павлович.
Что ж. Глупо было согласиться на всю авантюру, а здесь заартачиться. И я пошёл дальше, а Фёдор мгновенно исчез позади за завесой сплошного снега.
Мерцающий квартал потихоньку рос и ярчал. Я задумался о том, что сказать для начала в домофон. Тут на моём пути, в двух шагах, возник овраг. Я пошёл наудачу вправо, ища мост — или насыпь, или что ещё. Снегопад усилился, хотя это казалось невозможным. Теперь на каждом шагу я проваливался по щиколотку. Я заподозрил, что сбился с дороги, и сделал шаг в сторону. Тут же провалился по колено — и вернулся к прежнему маршруту.
Когда влево обозначился мост (то ли насыпь, то ли что ещё), я посмотрел на искомый светящийся квартал. Его не было. То есть совсем далеко светились несколько кварталов.
Цветы и шляпа, по сути, пришли в негодность. Торт — нет, с ним всё было в порядке. Я побрёл на слабый свет, но он не приближался, а всё гулял где-то на горизонте и мерцал. Снег становился всё глубже, и я выбился из сил. И тогда вдруг совсем близко справа я увидел большой тёмный дом, по пояс в снегу до него добрался, постучал в окно — и меня сюда втащили. Вон то, что осталось от цветов, а вон то, что осталось от шляпы. Или наоборот. А торт, если помните, мы быстро съели; по-моему, он был вполне ничего.
*
Ответом Николаю Павловичу была ватная тишина. Он криво улыбнулся в ответ на эту тишину. Даже в туалет никто особенно не рванул. Вася почесал свитер.
— Что ж, — изрёк он, наконец, — значит, так. Возможно, мы можем как-то связаться с Федей, или с Виталием, или с Арсением, или с Мишей, или с Аркадием, или с Анжеликой? У кого-нибудь не выдохся еще мобильник? Ну ладно… Теперь ты.
Он указал на бледного молодого человека с волнистыми волосами, похожего на поэта.
— Представься.
Глава 3. Между Вивальди и Бахом
— Меня зовут Родион. Я поэт. Знаю, что это звучит смешно, но что поделать. Это случилось не сразу. Более того, я никогда не был таким уж задумчивым и отрешённым мальчиком. У меня была интересная наполненная жизнь, нормальный сон, аппетит. Я очень любил играть в футбол. И не могу сказать, что мне чего-то не хватало в жизни. Наоборот. Во мне звенел какой-то избыток счастья, и вот однажды этот избыток как будто перелился через край. Я сел и довольно быстро, за полчаса, наверное, написал:
Вот уходят на тонких лапах,
Словно кошки, цветные сны.
В мои ноздри втекает запах:
Это мама печёт блины.
По квартире гуляет ветер,
Зайчик ползает по стене,
И дороже всего на свете
Это утро сегодня мне.
На мосту, где доска скрипела,
Я увижу — в толпе мой друг.
Как цветное на чёрно-белом,
Мне лицо его вспыхнет вдруг.
А потом промелькнут уроки,
За окном — вороны в ветвях,
А в тетради — лица и строки,
И весь космос на трёх осях.
А когда я бегу к площадке,
Прижимая рукой к груди
Мяч упругий, то всё в порядке —
Вся игра ещё впереди.
Если можно, пусть не кончается
Этот тёплый ветреный май,
Пусть всегда эти ветки качаются
И уходит небо за край.
Я записал это стихотворение и дал почитать своему другу Бурану.
— Ну, круто, — сказал Буран. — Точно сам написал?
— Ну.
— Так складно. Если бы я так написал, хрен бы мне кто поверил. Ты чел, вообще. А ты что, всё вообще можешь зарифмовать?
— Нет, ну, это дело такое, тут то можешь, а то опять не можешь.
— Это ты бабе своей будешь объяснять, — грубовато пошутил Буран и засмеялся, как злодей в кино.
Тут наш разговор перешёл на другое; потом Буран ушёл, и я остался один на один со своим, так сказать, произведением.
Первый успех слегка окрылил меня. Я вбил стихотворение в компьютер и распечатал на принтере. Теперь оно выглядело куда профессиональнее, как если бы хорошенькая девушка ещё и приоделась. У меня мелькнула мысль, что если бы как-то втереть это стихотворение в учебник, то от Пушкина — не от Пушкина, а от кого-нибудь чуть пожиже его уже и не отличишь. Я представил себе, как наша учительница, Марья Ивановна (её, признаться, звали Ксения Сигизмундовна, но мы между собой для простоты звали её Марья Ивановна), поправляя очки, со своей бесподобной интонацией, словно присыпая каждое слово щепоткой сахара, читает вслух моё стихотворение. А перед этим говорит что-то вроде:
— А это стихотворение, ребята, написал не кто-нибудь, а наш прославленный современник, чьи ботинки, возможно, ступали по тем же тротуарам, что и ваши. Послушайте, как фактом высокой литературы становится, казалось бы, обычная повседневная жизнь российского школьника. Хопров, выйди и без родителей не возвращайся. А мы с вами постараемся определить художественные выразительные средства, которые использовал автор для создания необходимого эффекта.
Вот так. После такого видения, думаю, вас не удивит, что я взял на следующий день стихотворение в школу и пустил его по рядам как раз на уроке литературы. Мои товарищи читали, ржали и передавали листок дальше. В какой-то момент его отобрала Марья Ивановна. Думаю, я на это и рассчитывал с самого начала. Она бегло просмотрела стихотворение и уже после звонка попросила меня задержаться.
— Сам написал? — спросила она, как Буран.
— Сам.