«Луч прошивает все», повесть

Но дальше как-то — не то, чтобы совсем не пошло, но не пошло с огоньком. Сперва я взялся уточнять и мельчить что-то насчёт плотной листвы, в которой луч сверлит белую дыру, даже чёрного ствола, похудевшего на просвет, но все эти слова как-то втянулись в первую строчку, ничего к ней не добавляя. Тогда я пошёл в сторону, написал о том, что меня и впрямь волнует, — о хронически невыученной химии, оставшейся на осень, но химия, честно скажем, оказалась по большому счёту ни при чём. Я пометался туда и сюда, в какой-то момент вроде бы покатило, но я перечитал — и забраковал. Понимаете, если бы это надо было куда-то сдать, где-то отчитаться, можно было бы как-то развернуть здоровым краем наружу, но так как это нужно было мне одному, обманывать себя не имело смысла. Вдобавок я неожиданно заметил, что всё это время писал без рифмы, и мне стало стыдно. Отчего-то писать без рифмы, мне тогда представлялось, — как ходить без штанов.
Так я обогатился опытом первого ненаписанного стихотворения. Но строчка Луч прошивает всё мне нравилась. Неудобно вспоминать, но я даже представил себе памятник — как стою я, поседевший, заложив руку за подкладку пальто, как будто немного щемит сердце, но ничего-ничего, у ног — стилизованный небольшой лазер, как пёс, а по постаменту, помимо дат жизни через тире, золотым курсивом — Луч прошивает всё. А что, для нашей глухомани вполне передовой памятник.
В этом своём настроении я зашёл к Бурану. Родители его куда-то удалились, бабушка мирно дремала в своей дальней комнате. Мы расположились на кухне за столом. Буран предложил мне пельменей и чаю. Мне понравилось, что обошлось без пива и сального юмора, что у нас так всё получается по-взрослому.
Разговор спокойно тёк то в ту, то в другую сторону. В какой-то момент мы выплыли на дела Бурана и степенно обсудили автомобильные курсы при военкомате. Потом — не сразу, но естественно — Буран поинтересовался и моими делами. Начав с химии, я постепенно перешёл к поэзии — и по возможности скромно, не форсируя, сообщил Бурану вырванную из Белого Молчания строку:
Луч прошивает всё.
В принципе, я знал, что поэт может столкнуться с дремучим непониманием толпы, но одно дело — теория, а другое — практика.
Строка настроила Бурана на меланхолический лад, его глаза расфокусировались в бесконечность, рот немножко раскрылся, и он весь, можно сказать, лёг на волну грядущего стихотворения. Его, как вы понимаете, не прозвучало. Буран последовательно: слез с волны, закрыл рот и сфокусировал взгляд на мне.
— Это всё? — спросил он угрюмо.
— Ну, в общих чертах.
— Да, — Буран оглядел меня даже с каким-то уважением, — быстро же ты до этого дошёл.
— До чего?
— До обмана народа, ты уж извини за прямую речь. Начал обещающе — и выродился, месяца не прошло.
— Ну почему выродился-то? Тебе не понравилось — так и скажи.
— Да не в том дело — понравилось, не понравилось. Ты ещё устрой всенародный референдум. 27 процентам понравилось. А Пушкин — 25 процентам. При чём тут. Нет предмета для разговора. Ну… как бы тебе объяснить.
Буран в волнении прошёлся взад и вперёд по комнате. Всё-таки он был настоящий друг. Тогда он искренне хотел донести до меня свои сомнения — если это можно было так назвать.
— Ну вот, — сказал Буран, — например.
Он принял немного карикатурную позу поэта, водрузив ногу на стул, локоть на колено, а лоб уперев в ладонь. Так он замер секунд на двадцать в отчётливых творческих терзаниях — потом его осенило, и Буран, оторвав ладонь ото лба, породил своё лаконичное стихотворение:
Жопа скачет по льду.
Он медленно продекламировал свой шедевр ещё раз, словно дегустируя его, — и остался доволен. На его широкой роже проступило выражение простодушного счастья, не омрачённого ничем. Тут Буран смахнул с лица это выражение, в три секунды смотался в бабушкину комнату и вернулся оттуда в её очках с деловым и даже озабоченным видом.
— Так-так, голубчик, — бормотал он, беря со стола несуществующий листок, — ага!
В очках Буран выглядел учёным лет пятидесяти, но не кабинетным червём, а этаким оживлённым телевизионным экспертом себе на уме.
— Замечательное стихотворение, — заговорил этот эксперт, как бы немного жуя слова, — пришло к нам сегодня из творческой кельи поэта первой величины. Профан обратит внимание на, казалось бы, примитивную огранку этого стихотворения — в нём и рифму надо искать с лупой и с переменным успехом. Но, товарищи! Становится ли Джоконда хуже оттого, что она не в 3D? Зато какой экспрессивный образ поставлен автором в центр стихотворения! Отметим, кстати, что этот небольшой по объёму текст оставляет возможности для неоднозначного толкования. — Он поправил очки в литературоведческом азарте. — Реалистически настроенный читатель вслед за отмеченной в стихотворении жопой легко различит и контуры её обладателя, пустившегося в своё весёлое путешествие. Другой же, воспитанный на абсурде и соц-арте, легко вообразит себе жопу как таковую, так сказать, имманентно тождественную себе, получающую здесь статус и функцию самостоятельного субъекта…
Да, уроки Марьи Ивановны не пропали даром. На них Буран держался надменно и отчуждённо, что твой Печорин, и за свои односложные отрицательные реплики имел твёрдое три, но здесь, надо сказать, отыгрался по полной.
Из этого сеанса я вынес следующий опыт: никогда не выдавать того, что не получилось, за то, что получилось вот так. И я искренне благодарен Бурану за данный мне урок, хотя тогда, разумеется, я оскорбился и игнорировал своего товарища около недели.
Между тем настал час очередной студии. Мы, как обычно, расселись и уже изготовились начать, как из прохладного даже в жару бетонного коридора появилось лицо — для меня, во всяком случае, новое.