«Луч прошивает все», повесть

Кошка осторожно пробиралась вдоль маленького огородика у стены. По небу плыли зловещие тучи. Все строения вокруг будто бы насупились. Вдруг сквозь этот угрюмый ландшафт пробежал Ганя с сигареткой.
— Привет-привет, — сказал он нараспев. — На семинар?
Я сам ведь точно не знал, на что шёл, поэтому неопределённо кивнул.
— Ну, как тебе вчерашний вечер? — спросил Ганя, и я уже вознамерился ответить, как он успел первым: — А что? нормальный вечер. И прекрасная черемша. Ты оценил?
Я припомнил сжёванный мной стебелёк.
— Да, нормальная черемша.
— Нет. Это вечер нормальный, а черемша превосходная.
На этих словах он исчез — и окликнул меня уже от двери магазина:
— Поверь мне — я кое-что понимаю в черемше! — и исчез окончательно.
А я пошёл — видимо, на семинар.
Он проходил в большом помещении типа ангара за столом для настольного тенниса. Участники подходили долго и трудно. В роли павла абрамыча здесь был пожилой седовласый деятель с лёгким заиканием. Честно говоря, он мне сразу не понравился. Остальной контингент был разношёрстным, но не настолько, как у нас в бункере. Ни тебе дамы, ни полковника, ни рабочих парней, ни богемных девиц. Понемногу, под чай со сладким, началось.
Довольно скоро я понял назначение сладкого на столе — помимо него ничего сладкого тут не держали. Если в бункере было принято, как я уже говорил, друг друга неумеренно хвалить, то в ангаре — обсирать. Обсирание было возведено в своего рода искусство. Стихи и рассказы играли роль информационного повода и спускового крючка — если в этом процессе, конечно, можно представить себе спусковой крючок. Например:
Ваше стихотворение развивается в самую дикую сторону. Вроде как вы заявили: папа подавился рыбьей костью — а потом начали длинно и со вкусом объяснять, какие бывают рыбы, как они питаются, мечут икру и тому подобное. Мы были готовы сочувствовать папе, а вам он по барабану.
Нет нужды говорить, что в самом стихотворении не было ни слова ни о папе, ни о кости. Это были как бы такие притчи. Удивительно… было бы кому-то ещё, как эти люди понимали друг друга. Или только делали вид? С другой стороны, глупо собираться ежесубботно и делать вид. С третьей стороны, это Москва.
Понемногу, кстати, я отметил особенность местного вождя — он неплохо знал и ценил Москву, но с сильным сомнением относился к остальной части нашего Отечества. Например, слушая один из рассказов, он вдруг встрепенулся и брезгливо переспросил:
— Как вы сказали? В Туле?
— Втуне, Леонард Вольдемарович, — ответил автор почтительно.
— А! Извините. Хотя тоже, конечно, не лучший вариант.
В другой подборке стихотворений, неплохой, но на мой слух тускловатой, речь шла об узкой реке, осеннем парке и железной дороге. Деталей было немного, и я было посчитал пейзаж собирательным. Как бы не так! Л. В. моментально вычислил, где эти места на Яузе, и пожурил автора в плане того, что там нет прямого выхода к воде. Словом, тот еще фрукт. Кстати, когда настала моя очередь представляться, я зачем-то к имени присовокупил малую родину, типа Робин из Локсли. Леонард кисло отреагировал не бывал и заел эту географическую неприятность парой соевых батончиков.
Дошла очередь и до меня. Мои стихи здесь вызвали замешательство. Несколько человек по очереди начинали говорить примерно одно и то же, но упирались в какую-то вату междометий. Тогда Леонард взял на себя труд довести это до конца.
Он очень одобрил меня и мои, как он сказал, начинания, и каким-то непостижимым образом отделил это всё от стихов. А стихи — как таковые — никуда не годятся. Он даже пару секунд пошевелил по-рыбьи губами — стоит ли объяснять… Но всё-таки объяснил:
— Вот вы, Родион, скажем, пишете: в мои ноздри втекает запах, это мама печёт блины. А Гумилёв пишет: Да, я знаю, я вам не пара, я пришёл из другой страны. Это же одно и то же. Вы сейчас скажете, что не читали Гумилёва. Охотно верю. Поэтому готов признать вашу одарённость и та-та-та, но ваше готовое стихотворение подходит к строю с узелком и не знает, куда встать. Понимаете, вы можете обозначить время и место, да просто вывести это курсивом внизу, но это всё зря. Надо, чтобы время и место проросли сквозь ваши стихи, а для этого надо уничтожить там всё вчерашнее. А для этого надо знать, что было вчера — и позавчера, и тридцать лет назад. Вы читали Георгия Иванова?
— Нет, — ответил я, — и не только Л. В., а всё собрание мгновенно потеряло ко мне всякий интерес. Если б я знал, что на пути в Москву надо прочитать этого Иванова! Почему проводники не разносят его по купе и плацкартам? Совершенно логично перед моими глазами встал Витя с его пророчеством если уж там вам не помогут и сползающей с лица улыбкой. Я мысленно обматерил Ксению Сигизмундовну, Павла Абрамыча и Кешу. В ближайший перекур я выскочил в магазин и поинтересовался у Гани, нет ли тут стихов Георгия Иванова.
— Уже обработали? — весело спросил Ганя в ответ. — Секта!
Стихов Иванова среди буйства современной поэзии не оказалось. Я уже готов был уехать к тёте и предаться отчаянию, как вспомнил, что забыл в ангаре планшет. Я вернулся за планшетом, напрасно стараясь оставаться незамеченным. Напрасно — потому что после моего признания меня здесь и так никто не замечал. Я мог снять штаны, или заорать песню Верки Сердючки, или и то, и другое одновременно — человек, не читавший Иванова, здесь был лишь набором молекул. Этот набор молекул присоединил к себе другой набор молекул (планшет) — и устремился в дверь. За ней, на свежем воздухе, курил последний паренёк, на вид не старше меня.
— Сматываешься? — спросил он. — Поздравляю: тебя так уважительно обсудили. Меня попервоначалу год назад так знатно обосрали — насилу кости собрал.
— Пойду отмечу успех, — ответил я.
— Давай. Завтра поедешь в … ?