«Луч прошивает все», повесть

Вот, думаю, в чём дело. Хороши были мои стихи или нет, но они приходили ко мне каким-то чудом. Не фокусом и не умением, а именно каждый раз небольшим чудом. И я ждал в каком-то отклике знака понимания, что это чудо. Пусть корявое, заштатное, жалкенькое, но чудо. А это вынесли за скобки. С другой стороны, какой смысл долго умиляться чуду как таковому, даже если это оно и есть? Ну, чудо. Как сказал бы Ганя, а что? нормальное чудо.
Тут я уткнулся в отдельно стоящий дом. За ним сквозь снегопад темнел лес. Я понятия не имел, где нахожусь. Я оглянулся — вокруг не было ни души. Сквозь падающий снег зыбко очерчивались похожие, словно клонированные, корпуса. Я побрёл туда, где они стояли гуще, — и напрасно, потому что больше пришлось обходить.
Ситуация была далека от критической. Было ещё не поздно, часов шесть вечера. Снег падал, но не то чтобы валом валил. Было скорее темно, чем светло, но не так, чтобы черно. Вдруг из падающего снега прямо на меня вывалился человек.
— Скажите, это Новогиреево? — выпалил я, отпрянув в снег. Вот ведь идиотский вопрос. Нет чтобы узнать, где метро или хотя бы автобус.
— Новогиреево? — переспросил мужчина и задумался, как будто речь шла не о тупом названии района, а о тонких оттенках цвета. — Нет, думаю, правильнее было бы назвать это Ивановским, — и растворился в снегу.
Если бы это была опера, я адски расхохотался бы под ударные и духовые. Ну не ухмылка ли судьбы — человеку, не читавшему Иванова, заблудиться в Ивановском? Поделом (как это?) ужо. Но так как это была не опера, я только плюнул в снег и побрёл себе дальше.
Ехидные советские архитекторы уставили Ивановское специальными дугообразными зданиями, способствующими блужданию по кругу. Словом, примерно к семи я выбрел на ближайшую к прошедшему литературному симпозиуму автобусную остановку. И, как вы сами понимаете, не удивился, обнаружив там Анатолия Алексеевича и Юрия Дмитриевича. Мы вновь сошлись под одной крышей — на сей раз крышей остановки, спасавшей нас от озверевшего снега. Я подумал, что вряд ли А. А. и Ю. Д. потратили эти полтора часа на инспекцию ближайших кварталов. Скорее, они выпили и закусили со школьным начальством.
Спилберг обсуждал с каким-то колоритным незнакомцем тонкости шифоньера с выдвижными ящиками. Бередятин стоял в сторонке и не курил. Незнакомца звали по-римски Аврелием. Я от нечего делать присмотрелся к нему.
Блистательно проигнорировав наступившую явочным порядком зиму, Аврелий был одет по-осеннему: в чёрный плащ и широкую чёрную шляпу. Из-под шляпы свисали длинные волосы. На ногах красовались модные кирзовые сапоги. А между воротником и шляпой, к моему неудивлению, располагалось влиятельное лицо литературной Москвы № 4, завершая, таким образом, мой пасьянс. Вот и открылся последний король из Кешиной колоды.
— О! Родион! — заметил меня Спилберг и хохотнул. — Где это ты ошивался полтора часа?
— Гулял.
— Молодец. Аврелий, ты к метро?
— Нет, мы с юношей ещё постоим.
— Ну, пока!
И Спилберг с Бередятиным с чисто московской резвостью чесанули в остановившийся поодаль автобус, а я остался с Аврелием один на один.
— Курите, юноша? — спросил Аврелий, разминая в пальцах сигарету.
— Нет.
— Это правильно. Что, приехали завоёвывать Москву стихами, но не знаете, с чего начать?
Я взглянул ему в лицо — он смотрел на меня со странной смесью отвращения и любви.
— Да нет… Понимаете, дело не в Москве и даже не в стихах.
— А в чём?
— Не знаю…
— Если можно, повернитесь в профиль. Так… А теперь поднимите чуть-чуть подбородок. Достаточно. Что вы хотите услышать — пожелания успеха или правду?
Вот и они увидели мой профиль. Что же до вопроса — я вспомнил Бурана с его всерьёз или халы-балы. На сей раз мне не хотелось ни правды, ни пожеланий.
— Правду, — сказал я почти беззвучно, но он расслышал.
— А вы знаете, у меня есть стихотворение на эту тему. Сейчас…
Он припомнил и прочитал:
Когда я был моложе,
От лени и тоски
Я сладостною ложью
Обмазывал мозги.
Потом сквозь это дело
Взошли мои мозги -
Неловко, неумело
Проклюнулись ростки.
И недоумевая
От сладкого вранья,
Глядит кора живая
На мёртвые края –
И тихо шепчут губы:
Как хорошо вдвоём!
Но золотые трубы
Уже трубят подъём.
Ну, что скажете?
Я пробормотал что-то. Он немного помрачнел.
— Юноша, я скажу вам страшную вещь. Вы слишком хороший человек, чтобы стать большим поэтом. Настоящий поэт — это алчное животное, которое всё тащит в рот, это всё бродит внутри, а потом поэта рвёт его стихами. А вы более склонны отдавать. Вас все будут любить, играть с вами, как с молодым медведем, и вы будете долго ходить в блестящих и перспективных, а потом сами не заметите, как состаритесь и начнёте делиться богатым опытом с молодёжью.
Он затянулся и выпустил дым. Я стоял не шевелясь. Я и впрямь никогда не слышал ничего страшнее, чем то, что он говорил. У меня как будто свело мозг — я не мог бы уехать, даже если бы все автобусы мира собрались сейчас вокруг и распахнули светлые внутренности.
— Вам предстоит жить в прекрасное, лёгкое время, — продолжал Аврелий, — время идиотов, уродов и калек. Понимаете, эпохи испытаний — хорошая выбраковка. В войну все герои и красавцы. — Он, сделав чрезвычайно скупое движение, рельефно изобразил героя и красавца. — А вы будете долго жить в благополучном мире, где будут выхаживать слабых детей, где увечные, рыхлые и никакие будут тосковать по своему певцу. Но чтобы им стать, всё равно надо будет пройти в игольное ушко. Несколько раз оказаться одним из ста. Вы готовы?
— Да, — выдохнул я.
— Есть вечер, где выступают все желающие. Регламент три минуты. Одного, может быть, заметят.
Три минуты между Вивальди и Бахом...
— А когда будет этот вечер? — спросил я.